Мечта комсомольца Лопахина

Октябрь на строительстве Северной ветки трассы Ивдель-Обь выдался холодным. С десяток пар рук тянутся к «буржуйке», установленной в центре вагона, называемого в народе «телятником». Вагон, после трудового дня, тянет старый паровозик. Изредка паровозик даёт протяжный гудок. И в темноте наступающей ночи кажется, что паровозик так устал за свою долгую жизнь, что не гудит, а стонет. На правой стенке вагона маленький проём. Он без рамы и, соответственно, без стекла. Потоком воздуха в этот проём заносит снежинки. Они выглядят необычайно крупными, но этим не вызывают восхищение, а, наоборот, усиливают тоску.

Лопахин, как и большинство остальных солдат-курсантов учебного полка, сидит на перевёрнутой совковой лопате, оперев её на брусок, прибитый к стене, предусмотрительно подложив под зад пару, порванных за день рукавиц. Его мучает ноющая боль в левом плече, на котором километра два, шагая по шпалам до паровоза, тащил лом, лопату и кирку, под звук булькающей от ходьбы воды во фляжке и, похожее на крик отчаянья, пение друга, Кольки Губарёва, шедшего рядом и горланящего какую-то похабную песенку. На Лопахине шерстянная танкистская роба, замазанный креозотом бушлат, стоптанные кирзовые сапоги с двумя образовавшимися дырками на голенищах. Дверца «буржуйки» открыта. Через звук перестука колёс иногда пробивается потрескивание дров, шум разговора. У Лопахина нет сил говорить: он смотрит на отблески пламени на противоположной стене вагона, рисующие причудливые тени похожие то на каких-то злодеев, то на экзотических животных, из уже почти забытых детских снов. И от этой похожести, сопровождаемой воем гудка паровоза, запахом креазота, табачного дыма, тухлой селёдки, что давали в обед, тоска ещё больше усиливается.

— А меня спрашивают, что такое «демократический централизм»? — слышится голос Иваныкина, травящего байку о его приёме в комсомол. Лопахину вспомнился приём в комсомол. Было ему лет пятнадцать. «Вот прошло уже десять лет, окончена школа, институт, идёт армейская служба, а что там за „централизм“, как-то мало волнует» — подумал Лопахин.
— А вот наш Лопахин сильно похож на Баталова-отца… Вон перебирает что-то губами. Наверное, «Отче наш вспомнил», — сказал Иваныкин.
— Ха-ха-ха, -засмеялись вокруг.
— Шлёпало, — тихо замечает Лопахин, не открывая глаза.
— А я, ребята, скажу. если уже разговор про кино, а точнее про комсомол в кино, многое совпадает в нашей службе с эпизодами фильма «Как закалялась сталь», — сказал Вороничев.
— Ну, сказал! Хлебом не корми, дай только про трудности рассказать,— перебил Иваныкин, шлёпнув Вороничева по шапке, — одно не совпадает: в нас не стреляют.
— Давайте лучше споём!.. Эй, Лопахин, запевай! — предложил кто-то из темноты. А Лопахина так разморило от тепла, что веки стали совсем «свинцовыми», обветренная кожа лица покраснела, треснувшие губы саднили и не хотели шевелиться.
— А меня сегодня зек, что работал рядом, спросил: «мы знаем, за что нас сюда, а вас за что?» — сказал Лопахин.
— И, что ты ему ответил? — спросил голос из темноты.
— А ничего…

Не открывая глаз, Лопахин тихо запел: «И снег, и ветер… Меня моё сердце...» Голос с правой стороны прервал тихое пение взвода: «Лопахина к ротному!» Лопахин осторожно пробирается в темноте вагона, стараясь не наступить на вытянутые ноги солдат, дремавших после тяжёлого рабочего дня. Подойдя к капитану Эйхману, стал докладывать: «Товарищ капитан...»

— Стой, стой, подожди. Я тебя чего позвал?.. Сейчас приедем, всем ужин и отбой, а тебе вырезать трафареты для километровых столбов. Говорят, ты рисуешь хорошо?- сказал Эйхман, улыбнувшись.
— Я очень устал, товарищ капитан… Двенадцать часов на ногах…Эйхману лет тридцать, десять лет в войсках, у него небритые щёки, красные воспалённые глаза и «мешки» под ними, солдаты его уважают.
— Отставить!.. Завтра целый день будешь отсыпаться.

Через дверку «буржуйки» еле-еле поднимается вверх маленькая струйка дыма. «Она так похожа на струйку пара над чаем, — думал Лопахин, опять засыпая, после разговора с ротным, — а дома сейчас, наверное, ужинают. Мама ставит на стол пельмени со сметаной».