Я бы сбрил бакенбарды

Санкт-Петербург.

Самое начало мая.

План у меня был простой: бродить по городу, вдыхая воздух улиц, парков, каналов; разок попасть
под дождь, продрогнуть, спастись от сырости и холода в одном из маленьких ресторанов, согреться чаем или чем покрепче и снова гулять, а вечером какими-то закоулками добираться до гостиницы.

Однако у моей жены план был несколько иной: обязательно побывать в доме-музее Пушкина на набережной Мойки.
«Ну, что ж, — подумал я, — раз это неизбежно...»

Я вообще не люблю ходить по музеям: это словно перебирать архивные полки – пыльно, трудно, мёртво. Даже с Эрмитажем решил, что как-нибудь в следующий раз.

***

«Последний день Поэта»

Музыка Шопена, что звучала в наушнике аудиогида, почти мгновенно извлекла меня из обычной жизни и погрузила в ту, что происходила в этом доме в самые последние дни Поэта. Музыка о невечной красоте, о потере, об утраченной надежде. Я ощутил, как закружила воронка смерти, неотвратимо засасывающая человека.

Женский голос сообщил, что на поверхности дивана в кабинете не очень давно были найдены следы крови, идентичные крови вокруг пулевого отверстия на жилетке Пушкина. Я увидел место, где истекал кровью и мучился от страшной боли любящий жизнь и неимоверно одаренный Человек.

Всё началось с момента появления письма о том, что Пушкин – жалкий рогоносец. Александр Сергеевич был уверен, что это дело рук Дантеса. И тут только поединок мог снять все вопросы.

Я поневоле представил себя на месте Пушкина.

Меня охватило лихорадочное состояние: «Что мне делать? Наказать мерзавца – это моё самое заветное желание сейчас. Но Дантес — человек военный, хорошо подготовленный, с поставленным выстрелом; я – невоенный, с «непоставленным»*, хотя уже очень много размышлял о жизни, о смерти…»

О чем же думал Пушкин, когда поддался на эту провокацию?

А я думал так: «Дантес, будучи по сути профессиональным убийцей, изначально был уверен, что прикончит своего визави, а Пушкин, зная свои стрелковые козыри, мог рассчитывать только на высшую справедливость. А ведь она торжествует даже не в половине случаев. И сейчас понятно, что Пушкин просто пошел на заклание!».

Звучали Шопен, Бетховен, Альбинони…

Эта музыка была о Нём, о его жертве.

Мне было больно, а на глазах моей жены я видел слезы.

И я представил слезы на глазах Натали.

Какое несчастье творилось в её сердце, в сердцах его друзей, в душах его маленьких детей!..

А ещё я представил радость Дантеса, который, наверняка, накануне был совершенно спокоен.

В тот же миг я почувствовал испепеляющее возмущение! И желание наказать!

Я написал Онегина, Капитанскую Дочку, Повести Белкина… Я, вообще-то, большой умница и способен представлять фабулу на много шагов вперед… Но, понимая, что высшей справедливости не существует, что горе ждет всех моих близких с невероятной вероятностью, все равно иду на смерть… Как я позволил заманить себя в ловушку?

Мне категорически надо было наказывать Дантеса!

Но не стрелковым или холодным оружием. А тем, которым я владею наилучшим образом – словом. А оно, безусловно, способно убивать! Это же буквально (при моих-то драматургических способностях!) милое дело – как можно довести недалекого самца-солдафона до смерти в страшных муках. Да любой нормальный человек захотел бы прикончить его – такого маслянистого, такого глянцевого, такого приторно-гадкого!

Но у него твердая рука, острый пистолет, меткий клинок и совершенно никакого сердца, благородства, жалости! А значит, любые средства хороши для победы: здесь можно и стулом по башке, и вилкой в щёку…

Так вот, если бы у меня в кратчайшие сроки не сложилось в голове никакой “фабулы”, а «человека» надо остановить… Остановить навсегда. А купить пистолет — это, вообще, не вопрос. Я бы купил.

Я бы сбрил бакенбарды и наклеил усы.

Я бы оделся во что-то очень стандартное, проследил за «объектом»: что у него за маршруты. И как-то, между делом, просто пристрелил в подворотне.

Всё! Фенита ля комедия!

Да, а перед этим обеспечил бы себе алиби.

Почему же Пушкин не боролся без правил?!

Он ходил по краю. Он не мог иначе. Он вдыхал жизнь во всей её полноте.
И тратил её без сожаления. Он готов был платить за Дар. И он заплатил…

Но я бы сбрил бакенбарды…