Полуностальгическое полупопурри

(миниатюрморт для хора или солиста-чтеца,

составленный из избранных слов песен,

объединенных одной общественно-политической формацией)

Посвящается тем, кто в наши дни

жутких гримас жестокого капитализма

не забыл слова милых и добрых песен

аналогичных социалистических времен.

Вихри враждебные веяли семьдесят с гаком годков под крылом самолета, который в припадке романтики пел, адресуясь к зеленому морю тайги, о проблемах старенья душой золотой молодежи.

А параллельно кострами взвивались в застойные синие ночи и там же сгорали надежды-мечты всех детей-пионеров, имевших несчастье иметь в папах-мамах рабочих, а также крестьянок (колхозниц), поскольку в широкой стране, наделенной богами (от Яхве до Кришны) и газом, и нефтью, икрою различных цветов, и полями, и лесом, а также алмазами (жуткая зависть Де Бирса!), начальство никак не решалось отправить чужих (не своих) вундеркиндов учиться не только ни в Оксфорд, ни в Кембридж, но даже в простой институтик МГИМО, и по этой причине огромная часть населенья логично желала отмщенья и смерти гнилым партократам.

Малая «часть населенья» в холодную зимнюю пору тянулась на юг (под горячее солнце, горячий песок), но не в Сочи (там мерзко зимой), а в смешной Учкудук, что прославился местным питьем (аш-два-о), извлеченным из трех обветшалых пустынных колодцев, не веря стенаньям солиста Бельды (кто-то помнит простого нанайца с московской пропиской, фольклорно одетого в теплые унты и мех под жарою софитов Останкинской башни?), манившего всех легковерных подростков шикарной (бесплатной) поездкой от площади Красной (посадка у ГУМа, отсидка в подвалах Лубянки) в оленьей упряжке в район Сахалина.

Он обещал ежедневный хрустящий морозец на Севере крайнем, еще утверждал, что ночлеги в пути будут очень комфортны, поскольку в чугунных (как рельсы поэта в бескрайней России) и тесных (как общий вагончик, везущий предавших людишек — татар и чеченцев — из Крыма-Кавказа в Сибирские руды) печурках заботливо бьется огонь, а на культовых нарах (имею в виду тут музей в Магадане) в углу (у параши) ютится старинный предмет — патефончик (на 78 — да-да! — оборотов в минуту), который исторгнет (для лучшего сна) и трескучие звуки музЫки, и теплые фразы о синем платочке времен отступленья, о страшной судьбе острогрудой персидской княжны, что погибла так рано от ласковых рук атамана (вот жаль — только ночь он с княжной «провозжался») на культовой речке (сакральном Итиле).

В августе, в полдень, покинув Итиль (в современном звучании — Волга), а также, попутно, высоты Валдая, под бархатный вечер, открыв (отворив) потихоньку калитку Урала, зачем-то надев на головки указанный выше платок (в кружевах), группа зайцев, зашла на бесхозность плантации Чуйской долины и стала косить там траву (трын-траву, коноплю), не забыв о коробочках мака, но помня, что мрет в наши светлые дни с голодухи не каждый четвертый рабочий, но мрет от нечистых иголочек каждый второй наркоман…

ТАк вот, в делах и заботах, под старые песни о главном, стрекозно пропето поэтом-новатором красное лето, и нет ни заделов продуктов на осень, ни планов на то, как хотя бы на треть расплатиться с долгами, но чу! из подъездов слегка приоткрытых (какое-то чудо: ведь там цифровые замки и позор домофонов) гитарным аккордом рекордно по срокам проклюнулась осень и стала выделывать па, но не вальса-бостона и даже не танго (последнего танго в башкирском Париже), а пляса, который отлично смотрелся б на Питерской, ну и, конечно, Тверской и Ямской, ой-ой-ой…

Умный веселый читатель (других я не знаю!), конечно, приметил, что беленьким дактильным слогом над дюжиной песен советских, отнюдь не глумясь, а всего лишь шутя (sic!), раскованный автор прошелся павлином, прогнув под себя десять памятных строчек (частично из школьного курса), и текст необычный родил под влиянием прожитых лет, и ему (в благодарность за зоркость), а также всем тем, кто поймет и оценит (возможно, не сразу) возвышенный юмор, подарит словатор сей стих совершенно бесплатно (за доллар иль рубль).