Как выбирают лечебницу в Мариенбаде

Рекламный фильм о лечении в Чехии был сделан искусным мастером. Едва погас экран, мои старые и молодые болячки категорически заявили: «Едешь в Мариенбад!»

И уже через четыре дня меня приветствовал агент турбюро «Курорты Марианске-Лазне».

— Начнём с краткой экскурсии по городу, — предложил он.

Одна из стен комнаты раздвинулась, как занавес кинотеатра 3Д, я оказался на сказочной улице фонтанов, скверов и зданий с театральными фасадами.

— Санаторий «Максим», — сказал гид, — видите на стене барельеф?

Я узнал Максима Горького с ещё не высохшими после ванны волосами.

На соседнем отеле «Пасифик» выделялся тёмный профиль широколобового Ивана Гончарова.

— Здесь писателю было настолько комфортно, что он за месяц закончил «Обломова», не удававшегося ему целых восемь лет… А из этой лечебницы Шолом-Алейхем послал 37 писем, 12 любовных записок и 47 телеграмм, потом собрал их вместе и получился роман «Мариенбад».

Во мне шевельнулась зависть.

Улица перешла в таинственно-тёмную аллею из могучих платанов.

— Аллея Гёте, — пояснил гид. — Здесь он прогуливался с Ульрикой.

Мы обошли вокруг изваянных в бронзе фигур изящного пожилого мэтра и юной красавицы.

— Неудовлетворённая страсть великого поэта к баронессе вылилась в знаменитую «Мариенбадскую эллегию». Кстати, на другом конце города значительно позднее жил Шопен, с которым случилось нечто подобное. Его пылкая любовь к Марие Водзиньской также была остужена родителями девушки.

— Вот здесь, — мы остановились перед небольшим особняком, покрытым строительными лесами, — Орест Кипренский писал портрет Гёте и читал ему стихи Пушкина. Восхищённый патриарх просил художника передать русскому поэту его благословение.

Я снял шляпу.

— В этом гостевом доме останавливался Гоголь. По той тропе он ходил к целебному источнику. Много гулял в лесу, писал.

Имена не кончались.

— Лечился у нас и Вагнер. «Достаточно было погрузиться в ванну, — вспоминал он, — как меня посетила такая потребность продолжать музыку к Лоэнгрину, что я не мог сдержаться, и, выскочив из ванны, побежал в свой номер, чтобы записать на бумагу то, что меня мучило».

Мы перешли на другую сторону улицы. Дверь скромного двухэтажного дома была раскрыта настежь.

— Здесь Набоков написал рассказ «Облако, озеро, башня»! А на соседней улице жили Тургенев, Лесков, Ибсен, Фрейд…

Голова у меня закружилась.

— Вам предстоит нелёгкий выбор: в каждой из наших здравниц давно или совсем недавно отдыхал кто-то из великих. Насладиться воздухом, которым дышали наши кумиры — лучшей терапии не придумаешь! Решайте, к кому бы вы хотели приехать в гости…

— Я бы хотел пожить у Гёте!

— К сожалению, его гостиница давно стала музеем.

— Тогда — у Гоголя!

— Увы, сейчас его лечебница — городской театр имени Гоголя!.. Хотите к Достоевскому?

— Нет. К кому-нибудь повеселей!

— Станюкович?

— Меня в морской атмосфере укачивает!

— Эдисон? Нобель?

— Заманчиво, но не смогу составить им должной компании.

— Как насчёт Киплинга?

— Джунгли не по мне!

— Штраус, Лист, Дворжак?

— Не хочу признаваться, что не бывал на их концертах.

— Тогда — Франц Кафка!

— Да что вы! У него небезопасно!

— Марк Твен?

— Да! Марк Твен! Конечно, Марк Твен! К нему бы я поехал!

Гид облегчённо вздохнул.

И тут в комнату с шумом ввалилась группа молодых туристов. На спине одного из них — гитара.

— Студенты-геологи из Петербурга, — зашептал агент. — Приехали посмотреть коллекцию моравских минералов и хрусталя. Сегодня уезжают.

— Лёха, давай вчерашнюю! — потребовал кто-то. Все окружили гитариста. С первыми аккордами в воздухе чешского августа неожиданно запахло российским Новым годом. Гитарист запел:

“Если у вас нету Гёте,

Не нужно устраивать сцен!

Если у вас нету Гёте,

Значит, у вас,

Значит, у вас,

Значит, у вас жил Шопен.

Жил Шопен!»

Все подхватили:

«Оркестр гремит басами,

Слышен едва кларнет.

Думайте сами,

Решайте сами:

Берёте отель или нет!»

— Выходим! — крикнула руководитель. — Допоёте в автобусе!

«Вот и Эльдар Рязанов побывал в Мариенбаде», — подумал я…

— Пошли! — агент поднял мой чемодан. — Я отведу вас к вашему Марк Твену!

На дне чемодана тощенькая рукопись моего начатого рассказа приободрилась и наполнилась ожиданием.