Неизлечимая болезнь

Я болен. Лет 20 как. Страшная болезнь. Она порой выламывает меня изнутри, и я ничего не могу с собой поделать. Мне нравится болеть. Бывает нестерпимо больно: тяжесть давит на сердце, температура повышается, но я, знаете ли, готов это терпеть.

Уже не помню, когда и как это произошло, как я подцепил этот неизлечимый недуг. Как-то по весне, когда Прокудин лёг в траву, или же зимой, когда Надя обнаружила у себя дома незнакомца, или когда Маэстро назначал Кузнечика «дежурным… вечным дежурным».

А, быть может, это случилось, когда я дрожащими руками взял аппарат. Вдохнул запах «магнитки» и пластмассы, воздушно-капельным, как говорится, включил его и снял свой первый кадр. Я не помню его, совсем, как ни прискорбно. Кажется, это было в Киеве, и ярко светило солнце. Потом этих первых и крайних кадров будет очень много. А запах «магнитки» и пластмассы заменится настоящим запахом пленки.

Вы знаете, как пахнет пленка? Как пахнет кино? Чуть горьковатый, немного жженный, солёный, но такой сладкий запах. Он попадает в ноздри и оседает не только на слизистых и в легких — он оседает в сердце, питая и отравляя, прогрессируя болезнь.

Это неизлечимая болезнь. Она очень тягучая, страшная, будто болото, которое затягивает в свои пучины. Болезнь мертвой хваткой вцепляется в горло и тянет к себе. С того момента, когда ты подпустил её так близко — пути назад нет. Ты обречен. Ты обручен, и в этих отношениях не бывает разводов. В богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, впрочем, ты и сам знаешь. Болезнь сделала своё. С приступами лихорадки и забытья ты уже даже научился справляться. Минуты агонии сменяются полным штилем, и в них, если постараться, можно разглядеть новых героев, новые сюжетные повороты — у тебя есть совсем немного времени их разглядеть, после чего их завертит ураганом, и они бросятся на тебя. Попробуй, разберись. Вытащи нужный образ из стихии. Сбило с ног? Ничего, вставай. Так бывает. Для того, чтобы болеть этой болезнью, нужно иметь хороший иммунитет и крепкие нервы.

Тебе будут говорить, что все зря, что все погибло, и таких заразных, как ты не должно существовать, что ты — последний в своем роде. Пусть говорят, усмехаешься ты своими мертвенными губами, я им покажу. Покажу, ведь спасение есть. Если вы считаете меня больным, пусть все будут болеть, как болели раньше. Спасительная инъекция длиной в полтора часа, ты переживаешь, пишешь сутками, живешь экраном, а затем падаешь в бездну. Время закончилось, и ты старался, как мог, но ты все еще болен, а люди вокруг — нет. Твоих инъекций не дадут народу, они опасны, ты их заразишь.

— Успокойтесь, сударь, Вам бы лечиться. А народу можно раздать леденцы, новый год на носу. Люди любят сладкое, вкусное. Зачем им переживать, зачем думать? Вы хотите что-то плохое, пусть им будет хорошо.

— Но леденцы — это суррогат, — возражаешь ты. От них портятся зубы, даже у самых маленьких детей.

— Но эти леденцы отлично предотвращает приступ тошноты, не так ли, мой друг?

— Разве мы нужны для того, что бы людей просто не тошнило?

— А Вы хотите сказать, что мы нужны, чтобы люди мучились?

— Не мучились — страдали, грустили, но и радовались, смеялись, проживали там — в магическом экране.

— Им бы со своей жизнью разобраться, молодой человек, а Вы тут со своими другими жизнями. Общество не должно болеть.

— Разве чувства и мысли — это болезнь? Это не болезнь, это — наше спасение, и если вы считаете кинематограф болезнью, то да, я болен.

— Это прекрасно, мой друг. Если Вы признали себя больным, то Вы уже на полпути к исцелению.

— Неправда!

— Неужели?

— Вы забыли один момент. Болезнь не излечима!

— Еще леденец?!

— И вашими леденцами она не лечится.