Зоя, оглянись!

Электричество в Селезнёво ещё не провели. В избах сумерничали при керосинках. В клубе гнали кино с помощью движка от трактора «Натика». Клуб — обыкновенная добротная изба без горницы. Печь да заёрзанные до блеска длинные лавки.

Тихо в деревне. Промычит в стойле корова, фыркнет лошадь, залает собака. У клуба тарахтит движок. Сегодня «Семеро смелых». Мелюзга, задрав головы, ёрзает у экрана. Взрослые лузгают семечки и снисходительно посмеиваются, когда седьмой вылезает из трюма. В который раз замелькали тёмные звёзды, буквы, полосы — опять обрыв или лента кончилась.

— Еропкин, сапожник! Кинщика на стельку!.. — слышится озорной свист.

Пока киномеханик перематывает ленту, мужики и детвора выходят на улицу. Свежо. В темноте мигают огоньки цигарок. Небо вызвездило. Живые звёзды вздрагивают в запорошённом туманностями небе. Мужики степенно обсуждают колхозный трудодень. Нынче он повесомее, чем в прошлом году, можно и кино посмотреть. Пацанва носится и верещит. Цыть, оглашенные, ещё не набегались за день! Застрекотал аппарат. Картина продолжается. Мужики не торопясь заканчивают с куревом. Ребятишки уже задрали головы, смотрят. Но вот начинают тихо барахтаться… Снова замелькали звёзды, буквы, полосы. Перекур. За картину таких перекуров десять-двенадцать. К ним уже привыкли. Самые сопливые в сторонке освобождаются по-малому. Мужики расчётливо смолят. Женщины без них судачат посмелее. Девчонки вроде бы сами по себе, а прислушиваются к бабьим сплетням.

В воскресенье Еропкин привёз картину о Зое Космодемьянской. На улице уже стояла крепкая зима, с морозами и сугробами. Пацанва опять ползала у экрана. Из щелей между половицами тянуло холодом, и трёхлетний Ванюшка Герасимов елозил по полу, никак не мог угомониться.

На экране — Зоя. Ночью в квартире она озорно скачет на одной ноге, да ещё напевает. Смелая девчонка! А я темноты боюсь. Какой же я парень — самая настоящая тряпка!

— Зоя, оглянись! Сзади фриц!.. — закричали ребятишки.

Но не слышит Зоя из кинофильма селезнёвских ребят. Хочет поджечь фашистскую конюшню, а сзади крадётся укутанный, как чучело, немецкий часовой. Наваливается на Зою и зовёт бабьим голосом на помощь.

Ужасные пытки выдерживает девушка, но не выдаёт партизан. Перед казнью хозяйка украдкой суёт ей носки: всё теплее… Слёзы застят мне глаза и льются, льются по лицу. Хоть бы никто не увидел, что я распустил нюни.

Кричит Таня-Зоя с помоста, что всех не перевешать, что скоро придут наши и отомстят.

Я весь в слезах плетусь домой, забираюсь на полати и засыпаю тяжёлым слёзным сном…