Веночки для Григория и Василисы

Смущаясь и краснея, вечернее солнце заглядывало в горницу, где рано постаревшая женщина в белом домашнем платке, в просторном льняном сарафане, стоя на коленях, перебирала вещи в большом сундуке. Двое её детей: Пашка-семи лет и Настя-девяти, с любопытством не избалованных развлечениями деревенских ребятишек следили за матерью. Вот украшенная рюшами нарядная кофта, праздничная юбка с расшитым бисером поясом, пуховая оренбургская шаль, несколько самотканых полотенец, вязаные подзоры и сторонки … и на самом дне коробка из-под сигар «Гаванера», доверху наполненная фантиками.

‒А это, детки, ‒ обёртки от конфет, тех, что дедушка Григорий бабушке Василисе дарил. Она ведь первой красавицей в уезде слыла… Любил Григорий её сильно-сильно… Ну, а сама Василиса очень уж конфеты обожала, вот он и старался угодить зазнобушке… Поглядите-ка какие картинки! Тут и цветочки, и птички, и барышни, а вот с посланием: «Она и счастлива, и рада при виде чуда шоколада» — складно как писано! Григорий конфеты в Нижнем заказывал, да старался, чтоб все разные. С птичками — кондитерской Бежо, с барышнями — торгового дома Чистякова, а с цветами — фабрики Абрикосова … Ладно они жили, дай Бог каждому! До самой кончины друг в дружке души не чаяли…

Вошёл отец, заскрипели половицы. Женщина и дети замерли. Увидев, чем они занимаются, отец посуровел, правая бровь поползла вниз, глаз недобро прищурился; левая половина лица, раздвоенная шрамом ото лба до скулы, осталась неподвижной.

‒Опять свой хлам вытащила?! Не угомонишься никак? Малым головы морочишь! А ну-кось дай сюды пережитки эти! Зараз в печке пожгу!

Женщина сжалась, боясь смотреть в исказившееся лицо мужа. Сгорбившаяся её фигура выдавала страх.

‒Ну! ‒ прикрикнул он.

Она покорно протянула коробку.

‒Тятенька, оставьте фантики поиграться, ‒ девочка ясно смотрела на отца. Тот удивился… Жена дрогнувшим голосом поддержала дочку.

‒И то верно. Отдай ребятишкам, всё им забава. Чай лучше, чем попусту-то жечь.

‒Коли так… нате, ‒ отец сунул коробку дочери. – Но помните, — он поднял указательный палец, — советская власть нам всё дала — электричество, колхоз, и школу вашу… Раньше-то как было? Всем заправляли богатеи, такие как дед вашей мамки, а мои деды на него батрачили! Мироеды своих баб конфетами закармливали, а у народа с голодухи кишки к животам присыхали…Не то, что сладенького, хлебушка не хватало… Хоронили и то по-разному: кулаков да попов — у церквы, с уважением, под каменными плитами, а народ за две версты, под сосновым крестом… Только кончилась их власть, поднялся простой люд: рабочие да крестьяне, сбросили ярмо царизма, разбили белых генералов, кулачьё из деревень повыгоняли…

Он говорил с горячностью, ребром ладони рубя воздух, словно был не дома, а на партсобрании. Мать тихонько плакала, как плачут напуганные крестьянки, без всхлипов и дрожи, опустив лицо…И как ей было не плакать? Выданной замуж по настоянию отца за вернувшегося с гражданской войны израненного комсомольского активиста… Как описать ужас следующего после свадьбы дня, когда подвыпившие красноармейцы уводили со двора родителей… Отец всё оглядывался: «Это что же, зятек? Как же это?», а муж в ответ лишь ухмылялся…

…Из фантиков дети делали цветы, большие и маленькие, с пёстрыми красочными лепестками. Они крепили их к еловым веточкам, из которых плели два венка…

‒Давай, Наська, ты Василисе сплетёшь, а я Григорию!

‒Нет! Давай вместе, я и Григорию тоже хочу!

Закончили к троице…

Безымянные холмики могил, плиты с которых давно были вырыты и увезены на фундамент коровника, дети очистили от травы и чертополоха, посадили бархатцы, а в изголовье положили веночки.

Усечённая церковь, переделанная в клуб, отражала осколками окон воскресное лазоревое небо, скалилась белыми буквами кумачового лозунга: «Знание и труд новый быт нам дадут!»

…В тот же вечер, ревя в голос, во двор вбежал Пашка.

‒ Тятенька! Мальчишки с могилок веночки забрали…, на козу навесили…, дразнятся… Тятя, отними веночки, они же для Василисы и Григория…

Отец упрямо мотнул головой, ухмыльнулся половинкой лица.

‒Забудь про них, паря! Не родня они нам! Чужие!

И не оглядываясь, зашагал прочь…