Всё преодолели

Семья Саблиных обосновалась в Петербурге в начале XX века. Отец Виктор Леонидович, инженер, работал на Путиловском заводе, мать Лариса растила детей. Вот что вспоминает старшая из пятерых – Нина.

— Отца перевели в 1915 году на строительство электрометаллургического завода под Москвой, на полустанке Затишье.

Богородск находится в 9 километрах от Затишья. Когда мы учились в школе, первые 4 класса занятия шли на заводской территории. Старшие классы были в Богородске, и нам приходилось эти девять километров туда и обратно шагать по шпалам. Надевали то, что было: невероятные одежды, рваненькие пальтишки, дырявые валенки. Учились в холодной неотапливаемой школе.

Затишье – это нетронутое, нежилое место, леса, поля. Строители расчистили лес, построили дома. По другую сторону железной дороги стоял построенный несколько раньше снаряжательный завод.

Отцу приходилось очень трудно: он был директором строящегося завода. Как он доставал материалы? Как добывал всё необходимое для строительства? Невероятно трудно было. Мы были молодые и этого ещё не понимали.

Моя мама Лариса Петровна, когда ждала младшего сына (Михаила), переехала к своим родителям в Тверь. Потом с младенцем пожила в Москве. И тут произошла Октябрьская революция и у неё кончилось молоко. С козой и Мишей мама переехала в Затишье. Стало нас семеро с папой и мамой.

У нас была квартира в четыре комнаты. Между домами служащих был огороженный участок под огород. Наша домработница вышла замуж, и мы стали управляться самостоятельно. Папа заботился и о заводе, и о большой семье. На некотором расстоянии от завода расчистили кусок земли и раздали огороды. Отец посадил там картофель и овёс, из которого варили кашу. По осени, когда копали картошку, таскала пудовые мешки до дому. Ни лошадей, ни тележек – всё на себе. Позже продали на Сухаревском рынке бриллиантовое кольцо матушки и купили корову. Она каждый год приносила по два телёнка. Удой был 30 литров молока в день. Мама молоко продавала или меняла на продукты. Доили мама, я и старший из братьев Всеволод. Ему в 1920-м было 16 лет, а мне 17. Вместе с братом мы запасали сено: косили, сушили. Холодильников тогда не было. Был погреб, зимой в него закладывали лед, и лед держался все лето. На льду хранили молоко и другие запасы. Мяса в ту пору вообще не было. Были организованы от завода поездки за продуктами туда, где их было много. Мешочниками называли таких людей. Брат Всеволод таким путем ездил в Курскую губернию, привёз рожь. Из неё мы варили кашу.

А я вместе с несколькими людьми от завода ездила за капустой на станцию Перерва. Меня нагрузили – мешок сзади, мешок спереди, всего пуда три. Отправляемся назад, подходит поезд, буквально увешенный людьми. Вот-вот – и он тронется. Я протянула руки, ухватилась за поручни, и оказалась с этими мешками на ступеньках последнего вагона. Меня стиснулись, как-то поддерживали. Было такое состояние: вот-вот сейчас упаду от тяжести, которая тянула меня назад. Да и холодно было. С отёкшими руками и ногами всё-таки доехала.

Дом сотрудников стоял у леса, а вдоль железной дороги были бараки. Один отвели под клуб. В школе образовался драматический кружок, в котором я принимала большое участие. Играли пьесы Гоголя, Чехова. Потом ездили со спектаклями по подмосковным городам – Орехово-Зуево, Иваново-Вознесенск и другие. Выступали за хлеб и сахарин. Там у нас и репетиции были, и спектакли, и танцы.

Там же нас принимали в комсомол. Стоял стол, на нем лежал лист бумаги, карандаш, и кто хотел, записывался. Никаких проверок, испытаний. Но чаще всего в клубе танцевали. Народу бывало много, дети служащих, рабочих. Какая музыка? Под гребёнку. Ни патефона, ни гармошки, ни радио не было…

Остаётся удивляться, как дворянские, городские дети, выросшие в обеспеченной семье, смогли приспособиться к жизни, полной лишений. И при этом сохранить веру в будущее, передав её, как и любовь к людям, следующим поколениям.

… Она прожила 99 лет. Неужели лишения юности так ее закалили?