Зарубка

Мысли об истоке жизни сквозь дымку лет привели меня к ветхой баньке. На бревне – зарубка. Всматриваюсь в неё, и мне открывается прошлое… Лихолетье «двадцатых». Поволжье. Ни крошки хлеба. Во вдовьей лачуге – мать и дочь. Влетела птичкой-невеличкой весть: где-то в Башкирии уродилось много спасительной травы лебеды. Бедная женщина, лишь бы в свою кровинку вдохнуть жизнь, тихо помолившись, собрала дочурку в неблизкий путь. Когда пароход доплыл по Волге и Каме до Белой, Вера сошла наугад на пристани села Топорнино, устроилась санитаркой в больницу и… стала полной сиротой: умерла в Сормово мать. Испокон привыкли на Руси беду одолевать работой. Перемешались слёзы с трудовым потом… Насквозь прожёг рдяночку глазами местный рубаха-парень. Костром занялось девичье сердечко. Но родители Миши воспротивились женитьбе сына на (по их мнению) «городской неумехе». Уехал он в дальний извоз, а подруги затуманили-уломали Веру и навязали ей другого женишка. Вернулся Миша, на родной улице узнал от дружков, что Вера просватана, развернул коня и во весь опор – на другой конец села, где уже готовилась свадьба, да не его. Ворвался, шубу – с плеч, закутал зазнобу, в охапку – в сани и… пришлось обживать молодожёнам списанную на слом баньку: свёкор остался непреклонен. По ниточке сложилась утварь неказистого жилья (подсобили сердобольные соседи). И свёкор принёс на новоселье «подарок»: на глазах у изумлённых Веры и Михаила над дверью сделал топором зарубку. Да плеснул кипящей спесью: «Пока не зарастёт зарубка, моя нога к вам не ступит». А вскоре привезли его, тяжело заболевшего, в больницу. Не сломленная тем «подарком», забыв обиды, пришла в палату с живительным отваром трав санитарка Вера. Когда, вернувшись с недужного пути, он открыл глаза и увидел свою спасительницу, вытекло слезой: «Прости, дочка…» Душистой сосной вместе достраивали избу. Капелью зазвенели дети Веры и Михаила. Росинкой с неба явилась и моя матушка Валентина. Но забрезжившее счастье оборвала война. Прилюдные мамины улыбки вскипали на ночных слезах: долго не заживали на детских руках «зарубки» стирки. Она, девчонка-малолетка, стала выручалочкой и первой помощницей Веры. Чтоб выжить младшеньким, на пару обстирывали полсела. Отец и старший брат – на фронте, и, несмотря на зелень лет, надо поспевать в любой работе, где нет ни конца, ни края. В мужских тяжёлых сапогах таскала камни, копала наравне со взрослыми торф: впоследствии – больные ноги с «зарубками» варикоза… Но недаром в заветном сундучке хранились туфельки: прошла война – их с тайным жаром достали огрубевшие в мужской работе девичьи руки. Как Золушка, принарядилась и, стряхнув гнёт зарубок-невзгод, победно пробилась к празднику душа – разжечь задор потаённой мечты. А как вдохновенно, не сгорбив в грозовые «сороковые» лихую стать и не растеряв девичью грацию, наши девушки умели, возрождая мир, танцевать! В тех танцах – нежность, удаль, размах, расцвет, взлёт. В их фейерверке па – красивый перевод на язык танца сердечной тайны, где исповедален каждый жест. И это всё – по мановению огневых рук гармониста. Он тончайше чувствовал, когда – рвануть меха, взмыть вихрем над клавиатурой, а когда – тронуть кнопочки нежней. Вычерпывал до дна печаль людскую, а музыка его гармони была живее, чем сама жизнь. Всех окрылял своей виртуозной игрою, но мало кто в клубе знал, что у него в детстве была сломана правая рука, и, не щадя ребячьих сил, он пальцы, вызволив из гипса, научил летать по кнопкам. Гармонист – мой отец. И лишь теперь я понял, что это настоящий подвиг – дарить людям огонь такой рукой. Не зря наша фамилия происходит от глагола «шуровать». «Шуралём» на заводе называли моего прапрадеда – кочегара, поддерживающего огонь в печи для выплавки высококачественной стали. В судьбе моих предков – вдосталь зарубок. Но зажжённый основателем фамилии огонь поддерживался и передавался из поколения в поколение. А на послевоенных танцах во встретившихся взглядах юных папы и мамы блеснул искоркою шанса и я… Осталась за спиною старая банька, раня сердце давней зарубкой и леча целебным фамильным простодушием.