РАИСКИНО ЗОЛОТО

—Эх, поздно я поумнела!— сетовала Раиса Метелкина, сортируя по достоинству в стопки мятые ассигнации.

—Это точно,— пыхал «Примой» в ответ Никиша,— зажигание у тебя позднее. Хотя, в шкафу добра— дверку не открыть, погребен будешь под твоими кофтами. Шкатулка серьгами- цепями забита. Куда умнеть…

—Зато ты чуть свет «зажигаешься»— от бражки,— ворчала Раиса.

—Так я ж знак качества проверяю…

Супруги и прежде не бедовали (детей нет, все на себя да на книжку идет), а на пенсии еще лучше зажили. Стали гнать спиртное. К стакану бормотухи на колченогий стол под акацией подавали хлеб с горчицей и луковицу, и нередко Никиша сам подсаживался к клиентам за столик для приятной беседы о международном положении. Поселковые любители «градуса» и сервиса охотно перекинулись на новую «точку», особенно наседая на летнюю метелкинскую «линейку»— «алычевку», «абрикосин» и вишневку. Тучей висел бражный дух над кварталом, шекоча ноздри соседям…

Когда заносили к Метелкиным новую полированную мебель, Раиска, расплачиваясь с грузчиками, вертела пальцами в золотых перстнях так, что слепила ими двух соломенных вдов, сердито ерзавших на лавочке напротив. Уборщицы из аптеки и библиотеки, за что их интеллигентно прозвали библиотекаршей и аптекаршей, презирали чужую зажиточность и периодически сигналили «куда надо». Вслед за этим в железные ворота Метелкиных стучали глава квартального комитета, участковый и лохматый юродивый Дуня, невесть на каком углу пристававший к важной миссии и азартнее всех грозивший пальцем зашторенным хозяйским окнам.

Все бы хорошо, но в разгар «плодово-выгодного» сезона Раиска померла во сне, так и не расчехлив новые кресла. Никиша горевал в кухне над баллоном молодого «мирабелина». Скорбную чашу делили с ним библиотекарша и аптекарша, у которых на него завелись нескромные виды. Он не противился утешению и даже оставлял осоловелым дамам надежду, слезно припадая к груди то одной, то другой…

В зале обряжали усопшую. В морге на нее не смогли натянуть платье и выдали ее в одних панталонах. Ничего из шифоньера ей тоже не подошло, и тогда кто-то из скорбящих сбегал в промтовары. С размером нового шерстяного платья промахнулись, но, разрезав его вдоль спины, все же напялили на Раиску. Подкрасили ей губы, зажгли свечи…

Потянулся народ в метелкинский дом, но больше не на покойницу, а на богатое убранство комнат поглазеть. Случай припал! Приковыляла соседка, бабка Зычиха, перекрестилась у порога, проморгалась… Вгляделась в восковое лицо и заверещала:

— Не она ето! Раиска женщина маненькая, а ета гренадерша…

—Выдумали тоже!—фыркнули на кухне вдовицы.

—Говорю вам— не она!— упорствовала Зычиха.— Я кого попало не буду в последний путь провожать. У Раиски ножки маненькие, ручки маненькие, а тут целый генерал. Как ишшо в чужой ящик влезла!

Привели Никишу, спросили:

—Она?

—Она!

А Зычиха из себя выходит, кричит, что обряжают самозванку. Привели Авдотью Макухину, старожилку улицы. Та в один голос с Зычихой: незнакомая личность!

Позвали еще раз икающего Никишу.

—Что-то не то,— засомневался и он.

… С трудом запихнув покойницу в багажник «Запорожца», привезли ее к моргу. Пьяный санитар с утра делился опытом работы со стажером- племянником, а теперь, в обеденный перерыв, играл с ним в в подкидного и не подходил к двери, нагло выкрикивая время от времени:

—Товар возврату не подлежит! Каждый сам отвечай за свой труп!

Но, получив бутылку метелкинского самогона, уступил ходокам:

—Выбирайте…

Раиску, конечно, отпели и хорошенько помянули. Никиша, не в силах бороться с горем, сороковины справлял с новой сожительницей, Машей. Ее, покладистую и работящую, правда, с изъянцем — сыном алкоголиком, сосватала деревенская родня. Всего за год уплыли из дома столовое серебро, заграничные, с толчка, отрезы кримплена, кроличья шуба и пальто с норкой, ни разу не надеваные. Увезли со двора и мебель— прямо в чехлах, пока Никиша ходил на почту за пенсией. Тут и вклады в сберкассе «заморозили». Ну а шкатулка с золотом исчезла еще в день похорон. На кого плохо думать, не знали. Грешили на аптекаршу с библиотекаршей. Зычиха с Авдотьей Макухиной качали головами: чем хвалились, от того и повалились…