ЛЕЖИТ СТАРИЧОК...

Моя двоюродная сестра Людка, кудрявая бритвоязыкая бестия, обожала представляться и насмешничать. Сколько уже лет утекло с той подростковой поры, а как сейчас вижу: вот из-за угла вывернул прихрамывающий дед Гаврюша. Мелкий, хуторского пошиба мужичок в популярном у сильного пола состоянии, первым которое выдает кумачовый окрас лица. Старухи с нашей улицы, коротавшие время на лавочках под рясными грушами, словно заступаясь за грешный род мужской (да и женский тоже), поясняли это состояние исчерпывающе емкой фразой: «Дык выпимши человек!».

—Граф де-Пейрак,— с придыханием изрекает Людка. Над нами властвуют впечатления от кинофильма с Анжеликой— «маркизой ангелов».— Как же он хорош собою: молод, высок, строен. О, мой дорогой!..

Прелестная, в белой блузке с рюшами и кружевами, той самой, что сшила сама на уроке домоводства, она прислоняется к штакетнику нашего палисадника, закатывает глаза, манерно часто моргает загнутыми ресницами… Вылитая Анжелика!

Мы с подружкой Ольгой Даниловой хохочем, а сестрица продолжает «ломать комедию», простирая руки в сторону уже прошкандыбавшего мимо нас Гаврюши.

—Куда же вы, граф?!

Гаврюша неожиданно оборачивается, приложив ладонь козырьком к уху:

—Вы, енто, гучнее, не слышу. Должно, пяряпонка сносилась.

Намереваясь продолжить общение, он возвращается, подходит ближе и, дыша перегаром, загадывает нам загадку: «Стоят старички, на них белы колпачки: не шиты, не мыты, не вязаны…»…

—А мы отвечать не обязаны,— острит Людка с брезгливой миной.

Гаврюша, не расслышав, сам ответил:

—Пеньки енто под снегом,— и, уходя, на всякий случай погрозил нам узловатым артритным пальцем:

—Двойки не носить!

—О, Жофрей!— снова потянула вслед ему руки Людка и, тут же, потеряв интерес к уходящей «натуре», деловито добавила:— У нас, граф, каникулы…

Гаврюшин дом с голубой верандой, высокими воротами и массивной задвижкой на них располагался наискосок от нашего и по соседству с тесным домишком вдовы Мишуровой. В тупичке под ее воротами была вкопана длинная скамья. Здесь и толклась-галдела целыми днями ребятня, заодно объедая буйно выпиравшую изо всех щелей жидкого вдовьего забора смородину.

С противоположного участка города, где стоят многоэтажки цементников, Гаврюшина дочь иногда привозила к родителям свою дочку, бледненькую пятилетнюю Люсю. Девочка ведет себя всегда одинаково: бродит по запущенному вишневому саду с куклой, ковыряет палочкой в земле, прячет в ямку под желтое бутылочное стеклышко «секрет»— какие-нибудь яркие бусинки из бабушкиной шкатулки с «драгоценностями», без сожаления прибавляя к ним ссуженную дедом на мороженое двадцатикопеечную монетку. Когда прогулка в Гаврюшином «берендеевом царстве» ей надоедает, она приоткрывает калитку и застенчиво наблюдает за нашими играми.

—Иди сюда!— зовем ее. Люся нерешительно подходит, по-взрослому обстоятельно расправляет подол платьица, подминает его под себя и примащивается на краешке мишуровской скамьи, облепленной нами, аборигенами. Постепенно осваивается, участвует в играх, розовеет и веселеет… Растроганный таким обхождением с внучкой, Гаврюша в пунцовом своем обличье всякий раз торжественно обещает послать в «Пионерскую правду» письмо «за дюже дружную улицу».

Жена Маня у Гаврюши была лежачая. Где бы он ни ходил-бродил, спешил вечером домой. А в том же году, в студеную волжскую зиму, едва не замерз у чужих ворот, в трех шагах от своих. Благо, мы с Людкой возвращались с катка и, завернув на свою улицу, налетели на припорошенный снегом холмик с серой ушанкой поверху. Лежит старичок, на нем серый колпачок…

На следующий день протрезвевший дед объявил нам устную благодарность и посулил, как у него водилось, письменную, но мы, не «алкавшие славы» советские дети, принялись дружно его отговаривать. Ну, не прошли мимо «холмика», растормошили и отвели домой… Что здесь такого особенного…