Гордость улицы Славка Потеряев

Рассказ Славки Потеряева напечатали в литературном журнале. Текст был небольшой, на два с половиной страницы, скорее не рассказ, а миниатюра – но ведь напечатали же! В журнале! Это вам не хухры-мухры! Это вам очень даже о-го-го! Это… это… В общем. новость моментальнораспространилась и по улице, и дальше, по району.

— А правда, что у тебя брат – писатель? – спрашивали Клавку, славкину сестру, знакомые.

— Правда, — честно отвечала Клавка. – А чего? Хотите, познакомлю?

Собеседники тушевались: познакомиться? С писателем? Возможно, живым классиком?

— Да чего вы сразу застеснялись-то? – ободряла их Клавка. – Не бэ! Писатель-то он писатель, а водку жрёт, как обычный слесарь!

Она, Клавка, была девкой незатейливой, как и вся её незатейливая жизнь. В гастрономе работала. Кофий продавала. И булочки.

В отличие от Клавки, их сосед и славкин товарищ Толик Егоров факт журнальной публикации воспринял с восторгом.

— Славка-то? – говорил он соседям и знакомым гордо. – Да, настоящий писатель. А чего такого? У нас на улице кого только нету. И токари есть, и пекари, и железные дорожники, самые железные в мире. Степан Игнатьич вон, при Советской власти депутатом областного совета был, а дядя Тёма три раза сидел, и все три раза – забандитизм. Так что много у нас на улице разных и всяких. Писателя не хватало — теперь и писатель появился. Как говорится, полный жинтльменский набор.

— А ты завязывай на славкин забор сцать, — строго предупреждал он Прокопова Ивана Тимофеевича, старого и совершенно безвредного алкоголика. – А то ишь, взял моду: как прётся из пивнушки, то у славкиного забора обязательно пристроится. Вон.., — и кивал на забор соседний, свежепокрашенный — … к тамаркиному пристраивайся.

Тимофеич в ответ зябко ёжился: однажды он так исделал – и тут же огрёб лопатой по хребту. Тамарка была женщиной решительной и беспощадной. Зря, что ли, в трамвайном депЕ кондукторомотработала двадцать пять с половиной лет!

— Какой я тебе писатель? – шипел на Толика Славка. Ему такое демонстративное восхваление собственного успеха было как-то… Как-то не так… Хотя чего скрывать: приятно, когда тебя хвалят… Но не так же прямо в наглую!

– Чего ты меня перед людьми позоришь!

— Ни хрена себе морковка! – удивлялся Толик. Он, наоборот, такой скромностине понимал. – «Позоришь!». А кто писатель-то? Я? Меня в журналах не печатают! Меня если только в приказах по цеху!

— Напечатали-то всего один раз, — пытался вяло отбрыкиваться Славка, — а ты уже раззвонил, как будто я этот самый… — и не находя конкретного определения «этому самому», шевелил пальцами. Дескать, понял?

— Не понял, — честно признавался Толик. – И не надоскромничать. Напечатали же! Ну? Напечатали?

— Ну, напечатали.., — вынужден был признать Славка.

— Чего и требовалось доказать! – утверждался в своей правоте Толик и от избытка чувств хлопал товарища по плечу.

— Чудак человек! Тебя теперь, может, на какую премию выдвинут!

— Ага, — уныло соглашался Славка. – Скорее, задвинут. На Сталинскую. С конфискацией имущества.

— А ты ещё чего-нибудь напиши. – советовал простодушно Толик. – Чего тебе, трудно, что ли?

— «Напиши…», — передразнивал он Толика. – Это тебе не заявление сочинить, не донос в приказе! Здесь вдохновение нужно! Слышал такое ласковое слово?

— Ага, — кивал Толик. – Слышал. Может, по пивку? Глядишь, оно и придёт.

— Кто?

— Вдохновение! Я читал: все классики были теми ещё алконавтами! Они без стакана за письменный стол не садились!

— Ну, уж так и все… – сомневался Славка. Но сама мысль была приятной. Она духовно сближала его с классиками.

— Ну, чего? – не отставал Толик.

— Ничего. Ты же мёртвого уговоришь, — Славка притворно вздыхал и поднимался со стула…

Больше его в журналах не печатали. Чёрт знает почему. Может, писал чего-то не то, а может, в редакциях своих писателей стало навалом…. Зато в их заводской многотиражке славкины рассказы брали с удовольствием. Правда, гонораров, в отличие от журнала, не платили. Но Славка был не в претензии. Онна своём шлифовальном станке сороковник при любом раскладе зарабатывал. А если с переработкой, то и до полтинника доходило.