Из юности

…Апрель беззаботным сорванцом хлюпался в лужах, и солнце в товарищи ему поигрывало бликами в серой воде по обочинам дорог. Деревянные тротуары от сырости набухли и почти не скрипели под ногами, как бывало зимою. На носу были экзамены, а Серёга влюбился в темноглазую кондукторшу и дни напролёт катался в автобусе из конца в конец нашего небольшого города, заметно повеселевшего после недружелюбных холодов в марте.

Одна общая тетрадка, заменявшая ему все школьные принадлежности, то прилипала клеёнчатой обложкой к животу, то никак не желала спокойно лежать за пазухой. Какие к чертям экзамены, когда по утрам небо льёт влагу надежд на оживающие приусадебные сады, когда в автобусной толчее тебя обжигает и подстёгивает к безрассудству насмешливый девичий взгляд, а в душе твоей кавардак и полнейшее отсутствие силы воли. Математика в тетрадке через пару листов превращается в новейшую историю, физика пестрит стихами собственного пошиба, а весь комсомольский актив класса уже устал ставить твои беспартийные поступки на вид, и «тыча», классный руководитель, вместо английского преподаёт уроки здравомыслия:

— Юноша, подумайте серьёзно о своём будущем! Полтора месяца до финиша, только полторы каких-то тридцатидневки и… конец целому одиннадцатилетию.

Конец!? Но в Серёгу, во всю его восемнадцатилетнюю сущность вселилось безмерное предчувствие начала, которому отчим почему-то сразу и без сомнения дал определение – дурь. Отношение к подобной «дури» у отчима было жёстким, как потемневший офицерский ремень, покоящийся давненько без дела в шкафу. Мама была более либеральна и, соглашаясь с определением «дурь», допускала возможность сосуществования последней с нормальным окончанием средней школы.

— Мальчишка сентиментален, но вполне сгодится в работяги, – делал свои выводы дядя Григорий, до мозга костей таёжник, добровольный бродяга, и предлагал уйти с ним в геологоразведку.

Младшая сестрёнка, завистливыми глазищами съедавшая Серёгу за завтраком, бегала в школе по пятам и к вечеру доносила, что сегодня он опять присутствовал только на третьем уроке, где и пытался, по её понятиям, урок истории превратить в маёвку дореволюционной поры. А Серый действительно был только на третьем уроке, действительно сумасбродничал и ужасно хотел сбежать с дядькой в экспедицию. Но тёплый беззаботный апрель грозил вот-вот закончиться, и проза выпускных экзаменов грозила пробраться даже в толчею утренних автобусов.

— Кончай ты этот балаган. Пошли к нам на мебельную, – конкретно выдавал, единственно доходившую до Сергея мысль надёжный и сердечный дружок с самого детского сада Витёк с замечательной фамилией Сашкин.

Ему легко выдавать приличные идеи потому, что уже два года как забыл дорогу в старую деревянную школу, а главное, Сашкин не влюбляется в хорошеньких девчонок. На сей счёт у него пока полный комплекс пренебрежения.

— Хошь, с мастаком поговорю? В деревоцех учеником возьмёт с руками. Человеком станешь, а то в клуб у тебя вечно рубля нету. Дело говорю, а?.., – и смотрит этак с укором, но понимающе своими зелёными чистыми глазами.

Мысль, конечно, самая дельная. Но, только, почему же опять… учеником? Кажется, Серёга достаточно долго походил в этом звании. Нет уж! Шлёндать по апрельским тротуарам, писать стихи и любить кондукторшу куда приятнее. Словом, наш «молодой повеса», как мог, уклонялся от всех предложений, хотя нутром чувствовал, что эта последняя школьная весна скоро кончится и он, с горем пополам сдав экзамены, пойдёт к «мастаку» на мебельную фабрику, и тот "с руками возьмёт" его в ученики…