Мы учились...нас учили

Первые четыре класса – это калейдоскоп школ, учителей не помню. Лишь когда обосновался в мужской школе, некоторые из сеятелей «разумного, доброго, вечного» надолго осели в памяти.

Вот историк Нэф. Прихрамывает, всегда ходит с тростью. Одет в военный китель с орденской планкой, такие же брюки. Немногословный, никогда не повышает голоса. Но у него не забалуешь! Однажды я испытал воспитательный «нэфовский» приём. Обычно по осени в школу требовалась сменная обувь, некоторые предпочитали галоши. У нас таким был Спицын, в классной иерархии стоявший на низших ступенях. В перемену мы, балбесы, стали перебрасываться его галошами, а бедный Спицын — нет чтобы изобразить равнодушие! –кидается от одного к другому, стараясь вернуть на место своё сокровище. За этим завлекательным занятием я не услышал звонка и, спасая добычу от налетавшего Спицына, метнул галошу от себя. Галоша в воздухе! В этот роковой момент открывается дверь и в класс, опираясь на трость, входит Нэф. Галоша гулко шлепается прямо перед его лицом в стену и оставляет на ней и на лице Нэфа замечательный грязный след. Класс замирает, а Нэф делает шаг вперёд:

— Иванов, иди сюда! –

Я заворожено приближаюсь к нему. Нэф аккуратно берёт меня за воротник, медленно подводит к двери и, как ядро из пушки, швыряет вперёд. От мощного ускорения я лбом распахиваю дверь и оказываюсь в коридоре. Дверь захлопывается. Больше никаких воспитательных мер не последовало. Видимо, Нэф справедливо считал: за один проступок – одно наказание!

Учителка немецкого Марь Иванна, из высланных в начале войны поволжских немцев. По внешности – типичная «фрау», как мы представляли их по очень патриотичным военным фильмам. Лошадиное лицо, светлые волосы валиком уложены вокруг головы. На оценки не скупилась, двоек почти не ставила, даже безнадёжному Ваське. Он в каждом классе сидел по два года и к пятому был здоровенный, очень спокойный парень.Сидя в одиночестве на последней парте, рылся в карманах, что-то вынимал оттуда, разглядывал. Учителя его не трогали. На это однажды решилась Марь Иванна на свою беду:

— Василий, прочитай, что я написала-

Тот, удивлённый, что потревожили, лениво поднялся, долго вглядывался в написанное, молчал. Он и русские-то буквы помнил смутно, а тут немецкие закорючки! Марь Иванна ведёт указкой по доске:

— Повторяй за мной…. Бист… ду….гезунд?… — (по-русски это означает «ты здоров?»).

Васька задумался. Видно было, что его грызло сомнение, он недоумённо вглядывался в Марь Иванну. Наконец, выдавил из себя эту фразу. Одна беда: между первым и вторым словом паузы у него не было и. кроме того, звонкое «б» он произнёс очень глухо. Класс сдавленно захихикал, а у Марь Иванны покраснела сначала шея, потом краска поднялась по щекам, залила лоб.

— Садись! – обескуражено произнесла Марь Иванна и Васька облегчённо плюхнулся на парту.

Вскоре после этого ему исполнилось не то шестнадцать, не то семнадцать лет, и он на законных основаниях отправился в настоящую жизнь.

У нас убрали физика по причине извечной русской слабости. Он и раньше себе «позволял», а тут как прорвало. Входил в класс неестественно прямой походкой, перекличку сделать ещё удавалось, потом он вызывал кого-нибудь к доске и мгновенно засыпал, уронив голову на стол. И вот новый физик. Молоденький, розовощёкий, необыкновенно ухоженный, но уже изрядно полысевший. Только что из института, нещадно сыпал двойки, делал записи в дневниках, ставил класс на ноги на весь урок. Конечно, на открытую конфронтацию мы не решались, в то время бунт подавили бы без пощады. Один из изобретённых приёмов сопротивления — играть в молчанку:

— Дежурный, кто отсутствует? –

Молчание.

— Кто дежурный? –

Молчание.

Молчат даже вызванные к доске. Физик в растерянности, в институте его такому не учили. А как-то узнаём, что физик собирается жениться. Вот тут уж порезвились!.. Только он повернётся к доске писать формулы, как сзади звучит издевательски: «Жен-и-их!». Лысина у физика медленно краснеет, а из другого конца класса вновь: «Жен-и-их!», точно кукушка кукует. Дело кончилось тем, что физика по-тихому убрали.

:

.