В чеховской гимназии

В бывшую гимназию, в которой учился Чехов, а позже школу №2 его имени города Таганрога я была переведена в четвёртом классе в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году в связи с переменой места жительства.

Тогда осознанно и навсегда фамилия Чехова вошла в мою жизнь. Встреча с писателем каждый день – с порога: с огромного портрета в полный рост смотрел требовательно, словно, спрашивая: «А у тебя всё – прекрасно?». Ясно помню робость, испытанную под высокими сводами мрачноватых коридоров бывшей гимназии, от дырочек-окошечек в классных дверях, в которых во время уроков можно было увидеть наблюдающее око, от карцера, от потайной двери, ведущей на крутую скрипучую лестницу со второго этажа во двор. Усиливало мою тревожность ещё и то, что в здании гимназии в оккупацию размещалось гестапо, а школьный двор заканчивался котлованом от авиационной бомбы.

Затем, с привычкой, появилась уверенность. Её подкрепляли добрые перемены: исчезли окошечки в дверях классов, помещения стали светлей, появился актовый зал, преобразился школьный двор. А от посещения святая святых – школьного музея гимназических лет Чехова возникло и благоговение…

Музей был обустроен в кабинете, в котором учился Чехов! Можно было коснуться парты, за которой сидел Он, разглядывать предметы давних времён: форма гимназиста, учебники, наглядные пособия, подлинники и копии документов.

Как-то в пятом классе после уроков я заглянула в приоткрытую дверь и услышала приглашение войти. С той поры среди неурочных дел у меня появилось необычное – занятие в кружке экскурсоводов при музее с его создателем и хранителем Иваном Ивановичем Бондаренко. Он формировал в нас представление об истории рода Чеховых, об ученических годах Антоши, рассказывал о Ялтинском музее. А о своей переписке с сестрой Чехова Марией Павловной.

В атмосфере поклонения перед гением земляка Иван Иванович давал нам, проявляющим творческие способности, уроки поэтического мастерства. Помню, как мы по его заданию писали стихотворение о розе.

О, сколько роз расцвело на страницах наших тетрадок! На этом простом примере он показал многообразие человеческого восприятия, индивидуальное видение предмета, многоцветие и красоту мира. У каждого была своя роза, и каждый отразился в ней.

И, конечно, — гордость: чеховцы! Это ощущение сопричастности формировал в нас педагогический коллектив, который после массового увольнения офицеров из армии, пополнился настоящими мужчинами, прошедшими горнило войны.

Помню, как мы наотрез отказывались учить язык врага, как шли на первый урок немецкого с грандиозными протестными планами, и, покорённые оригинальной методикой Евгения Васильевича Кудряшова, влюбились и в язык, и в преподавателя.

Он встретил нас открытой улыбкой, его голубые глаза испускали мириады лучиков-смешинок, пронизывающих, заражающих нас. Смеялся он уморительно-заразительно, не хохотал, а «прыскал». Его полные мягкие губы ползли вверх, подпирая щёки, лицо морщилось, а глаза лишь проглядывали сквозь щёлочки век, и весь он сотрясался, кулаком вытирая слёзы. Я не помню его хмурым. Лёгкой, стремительной походкой, слегка наклонив голову влево, с кудрявой светлой шевелюрой, он не ходил, а летал по коридорам. Со звонком спешил в класс, неся отсвет улыбки: очевидно, сам насмешил коллег анекдотом или откликнулся на шутку.

На уроках Евгения Васильевича мы изучали числительные, играя в лото. Отправлялись в путешествие, знакомясь с культурой ГДР. Пели под его мандолину, гармошку, в том числе – и трофейную, губную. В его кабинете была целая библиотека книг немецких авторов. Он помогал мне в переводе стихотворений Гейне и Шиллера, и я делала первые, конечно же, далёкие от совершенства переводы. Позже экзаменатор вуза в моём произношении узнала один из немецких диалектов: Евгений Васильевич тоже воевал.

Ушли, промелькнули школьные годы, но и по сей день я благодарно вспоминаю математика Владимира Дмитриевича Крицына, литератора Ольгу Ивановну Татарченко и других учителей, давших нам не только знания, но и жизненные уроки.