До седьмого колена?

Свинцовой ватой тучи легли на крыши домов, заливая город холодным, совсем не летним дождём. Отец стоял на кухне у окна, курил, выдыхая сизый дым в открытую форточку. Сделав последнюю глубокую затяжку, он повернулся к сыну:

-Разговор будет непростым. Ты с детства хотел стать врачом, и вот получив аттестат, заявляешь, что вместе с друзьями подаёшь документы в политех. Очень давно вот так же отец убеждал меня не поступать в лётное училище, а стать хирургом, как он, как моя сестра, но я упёрся и стоял на своём. Тяжёлым, долгим получился разговор, и когда закончились все аргументы, рассказал мне историю своего отца. С трудом, но всё же я принял решение поступать в медицинский и не пожалел об этом ни разу за всю свою жизнь. Пришло время рассказать эту историю тебе. Прадед твой увлёкся идеями революционеров ещё в студенчестве, боролся с царизмом всеми силами, служил в ВЧК, потом НКВД, ночами фанатично, безжалостно расстреливал «врагов народа», а его родной брат учил в школе детей. Однажды привезли человек тридцать очередных приговорённых, затолкали всех в маленькую камеру, где они стояли, плотно прижавшись друг к другу. Убивали тайно, не афишируя расстрелы, но такую партию в тюрьме скрытно не расстреляешь. Решили вывести всех ночью в лес. Почувствовали люди смерть и отказались из камеры выходить, взбунтовались, суда справедливого просили. Тогда их прямо в камере расстреливать стали — в упор. И тут прадед твой вдруг исступлённый крик брата услышал! Не видит его, но слышит!

-Да будьте вы до седьмого колена прокляты, па-ла-чи!

Не ошибся — брат это был, среди трупов окровавленных нашел, может, от его пули и погиб. Сломался душой, в психушку попал, год там пролежал, это и спасло. Чистка очередная началась. Избавлялись в НКВД от служащих непролетарского происхождения, заодно и тех, ночных, палачей расстреляли. На инвалидности век доживал. Два сына- близнеца школу закончили, он с ними и поговорил. Всё о себе рассказал: о зверствах чинённых, об убийстве брата. Говорил, что в психушке постоянно голос его слышал, проклятия, там и понял, что нелюдь он: жизни у безвинных людей отнимал. На колени перед детьми упал, Христом Богом просил простить и умолял их в медицинский поступать, людям жизни дарить. Простил твой дед отца, понял, врачом стал, а брат не простил, в военное училище поступил, погиб в июле 41-го. Дед всю войну прошел, хирург от Бога, в полевых госпиталях солдат с того света возвращал, два ранения, но жив остался.

Отец снова закурил. Залетевшая муха билась о стекло, испуганно жужжа, делая наступившую тишину ещё более пронзительной. Он глубоко затянулся, резко затушил сигарету и продолжил:

— Мы же из поколения атеистов, не верил я ни в Бога, ни в чёрта, ни в судьбу, а вот когда сестра в аварии погибла, часто стал об этом задумываться. Два близнеца, один отца послушал, хирургом стал — полную жизнь прожил, второй не послушал — на войне погиб. Тётка твоя, практикующий врач, людям жизни дарила, повысили её, медицинским функционером стала и вот… авария. Иной раз операция рядовая, пустяковая, а пациент на операционном столе умирает. Всё возможное и даже невозможное, казалось бы, сделал… А другой раз делаешь операцию безнадёжному, знаешь, что продлеваешь ему жизнь на две — три недели максимум, и неожиданно встречаешь его через несколько лет на улице в добром здравии. И не захочешь, а поверишь… Не мы решаем — жить человеку или нет. Я думаю, что при рождении каждому из нас своя ноша тяжелая отмерена и с ней надо весь путь достойно пройти, не скуля, а кто сбрасывает её, того жизнь жестоко наказывает.

Отец положил на стол барабан револьвера:

— Это от нагана, из которого твой прадед людей расстреливал. Помню, сядет он на стул, сгорбится весь, сожмёт барабан крепко в ладонях, вперится в отверстие патронника и смотрит туда часами, как в бездонную чёрную пропасть.

Жутко это видеть было.

Вот такую реликвию, такую ношу тяжёлую нашему роду твой прадед оставил.

А теперь сам решай — в политех идти или в медицинский…