У них сахарок, а у нас корова пьяная

Страницы блокнота стали едва ли не единственными свидетелями одновременно горьких и славных воспоминаний о войне. Дневниковые записи сегодня бережно хранят в семье Оксаны Служаевой. Ее мама – Станислава Викентьевна Рябова – как и другие жители села Вендичаны Могилев-Подольского района Винницкой области в числе первых ощутила тяготы жизни на оккупированной территории.

***

1941 год. Немцы уже у Чернигова. Я жила с мамой и братьями. Отца не было с 37-го. Как-то пришли немцы. Зашли в хату, раздвинули стол – видела, как раскладывали сахар… Кажется, в центре стола, как царь на троне, возвышался самовар. Я сидела на печке, рядом – Веля, невеста брата. И почему не дадут мне кусочек сахара? Жалко? Вместо этого один немец спросил, есть ли в доме хлеб. Мама ответила: «Нет». А хлеб – семь булок – был сохранен в дымоходе, что шел от печки-голландки до русской печи. Немец приподнял плетью занавеску и увидел хлеб. Я поняла: что-то будет. Немец ударил маму плетью по голове и забрал запасы. Потом Веля говорила о том, что немец хотел пристрелить за обман, но напарник остановил. Наверное, Веля хорошо знала немецкий…

***

А в местном магазине брали все, что хочешь. Помню, стою у ящика и беру спички. Принесла маме несколько коробков. А брат взял в магазине мандолину и каждый день на ней играл, заставляя меня петь «Катюшу». Если я плохо пела, он меня ругал. Артисты.

А за магазином я обнаружила гору резиновых пробок. В то время немцы немного отступили и нам велели забирать из магазина любой товар, чтобы он врагам не достался. Я маме пробки принесла. Пробки – это ведь тоже товар.

***

В хате стояла кадушка, закрытая мешковиной, с брагой на самогон. Зашли двое. Один – высокий, в кожаном пальто, перчатках, фуражке, блестящих сапогах и с плетью в руке – спрашивает, что в кадушке.

– Брага, – пожимает мать плечами.

– Вылить! – командует высокий.

Как только эти двое ушли, мама опять перегнала брагу на самогон. Смелая была. Остатки той свеклы после самогона отдала корове. А та на утро на ногах не стояла. Вставала и падала. Мы смеялись над пьяной буренкой.

Румыны были добрее немцев что ли, или сговорчивее. Как-то румын заглянул:

– Цуйка есть?

Мама с опаской наливает стакан. Это я потом узнала, что цуйка – водка. Румын выпил и не поморщился. Так и ушел без закуски.

***

Лошадей оставляли во дворе. Помню сани, или подводы, запряженные лошадью, которая беспомощно топтала во дворе грязь, перемешанную с соломой. Это было, когда врагам дали отворот-поворот, погнали прочь от советской земли.

Потом пришло лето. Прошел слух о том, что в лесу сел самолет с сгоревшим мотором. Побежала в лес – правда! Я пыталась определить, с какой стороны мотор сгорел. До сих пор кажется, что с левой. Как я, глупая, могла оказаться в лесу, и как потом добралась до дома, не помню. Но самолет видела. Точно…

Мамы Оксаны Николаевны не стало в 2003 году. Тогда она и узнала, что та вела своего рода архив памяти. В непримечательном блокноте хранились и песни, и схемы вязания, и житейская мудрость, но воспоминания… Словно кадры фильмов, они рисовали картину военного лихолетья. Прочитать и забыть невозможно. Не забывается такое никогда. В послевоенные годы Станиславе Викентьевне пришлось покинуть родину. В 60-х она, пожалуй, была единственной женщиной в Орске с таким редким именем. Отец Оксаны Николаевны рассказывал, что когда знакомил избранницу с родными, то его брат Станислав, мамин тезка, подумал, что та, представляясь, дразнится. Кстати, папа, тоже дитя-войны, был родом из Пензенской губернии. Станислава Викентьевна нередко говорила мужу: «Хорошо, у нас в войну корова была, мы траву, как вы, не жевали…»