Пошёл вон!

Пошёл вон!

Она ехала на велосипеде по лесной дороге и, размечтавшись, не заметила, что следом трусит пёс. Когда она остановилась, он моментально уселся рядышком, тяжело дыша, высунув розовый влажный язык. Он был чуть больше кота, серо-белый с черной спиной, шерсть была недлинная, но густая, курчавая и на вид жёсткая, картину довершали неухоженные, хотя и аккуратные, усы и борода. Передохнув, она снова начала не спеша крутить педали, а пес – маленький, черно-бело-конопатый, с бодро торчащим вверх обрубком хвоста, какой-то азартный и в то же время полный доверия – засеменил следом, словно получил такой приказ.

Когда они появились, он, придав лицу сентиментальное выражение, неторопливо вылез из гамака.

– Где ты его нашла?

– У родника. Интересно, что это за порода?

– Фокстерьер и, похоже, благородных кровей.

Она поставила на крыльцо небольшую миску, наполненную слегка подогретыми свежими щами. Гость ел, не жадничая, но и не разыгрывая излишнюю деликатность, быстро и громко.

– Насчет еды парень, очень способный, – заметил он. Однако, когда пес, доев последние капустные листики, тщательно вылизал миску, внезапно изменив тон, продолжил: – Ну, а теперь, пошел вон, шелудивый…

– Как это?.. – она удивлённо вскинула брови, прогоняя прочь улыбку. – Не ты его нашел, не тебе и выпроваживать. Пускай остается, – неожиданно резко парировала она.

– Хозяева его здесь оставили. Привыкнешь, жалко будет прогонять…

– Но разве можно так поступить? Он же живой! Его же ждет смерть, жестокая, ужасная смерть от холода и голода.

Он хмыкнул:

– Человек самый жестокий зверь.

Через несколько дней фоксик привёл своих приятелей, товарищей по несчастью.

Ядовитые цвета глубокой осени поблёкли. Она содрогнулась от этой картины: облезлые, с выпирающими рёбрами, покрытые лишаями друзья человека сидели, стояли, ходили вокруг крыльца. Лохматые болонки, состарившиеся медалисты, взятые на один дачный сезон дворняжки, любимцы детишек и верные сторожа, выброшенные на берег погибания, жадно смотрели на неё, прося еды.

Вернувшись в дом, она приступила к приготовлению обеда для гостей.

Разговор состоялся вечером.

– Пожалуй, заберу его домой, – сказала она, почёсывая развалившегося у неё на коленях фокса. – Здесь он погибнет. «Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил».

– Экзюпери для выступлений, а жизнь – жизнью. Никаких собак! Ясно?!

Они проснулись ещё затемно и начали таскать в машину вещи. Он, сопровождая почти каждый относимый в автомобиль узел, оживлённо радовался («Мы собираемся, скоро поедем»), а устав, остановился около автомобиля, начав терпеливо ждать («Когда всё уложат, и меня пригласят»). Потом, удивлённый невниманием к своей персоне, уселся и, в знак доброжелательности похлопывая хвостиком по земле, задиристо затявкал («Я очень хороший и послушный, сижу, радуюсь»). Затем, пытаясь заглянуть ей в глаза, начал слегка поскуливать, попискивать, проявляя признаки беспокойства («Меня-то не забудьте?») и… неподвижно замер. Они уселись в машину, не взяв его. Она первый раз в жизни видела, как собака плачет: крупные слезинки горя катились из его тёмно-вишнёвых, почти каштановых, круглых глазёнок. Они текли по усам, стекали с бороды и капали, падая словно градинки, разбиваясь о твёрдую, тронутую утренним заморозком, посеревшую осеннюю землю. И вдруг он завыл, и тотчас на непонятном людям собачьем языке ему ответили другие, такие же несчастные.

Она энергично нажала на педаль газа. Но и шум двигателя не мог заглушить пронизывающие душу разноголосые вопли отчаяния, которые, достигнув страшного исступления, соединились на очень высокой ноте, слышать которую не было сил.

– Знаешь, о чём я сожалею?.. Надо было в первый же день ошпарить его кипятком, живо бы смылся. Или поступить ещё проще: взять шелудивого барбоса за задние лапы и шваркнуть об угол дома.

«Тебе не представится возможность через несколько лет сказать мне: «Пошла вон, старая, шелудивая сука!» – подумала она и, сознавая, что ещё долго по ночам ей будет сниться этот вой, включила «дворники», словно они могли смахнуть навернувшиеся на глаза слёзы.