Отступление

29.04.2016

818

Михаил Бордуновский

Вагон дёргается из стороны в сторону, дребезжит, стучит и позванивает: то ли нарочно железнодорожники не затягивают болты до конца, то ли за долгие годы использования никто так и не догадался это сделать. Вагон дёргается, с ним дёргаемся и мы. Куда уж тут денешься.
Бесконечные перегоны и полустанки мешаются в одну массу: редкий снег, застывающие зеркала прудов и чёрные ветви деревьев рождают холодную серость, лезущую в щели теплушки и под воротник шинели. По ночам мы жмёмся друг к другу и к остывающей печке, но помогает мало. Зубы отбивают послания азбукой Морзе. В видениях являются то кучи мёртвых тел, то заиндевевшие остовы танков. Мы не знаем, куда движемся: кто-то говорит, что идём на Калугу, кто-то – что на Тулу. Не всё ли равно?

Октябрь. Мы отступаем.

Ладони, почему-то, не мёрзнут так, как всё остальное. Может, помогает слой грязи, может просто у ладоней пропало желание вообще что-то чувствовать. Я растираю щёки, покрытые жёсткой щетиной, растираю уши и придвигаюсь ближе к печке, опираясь на стенку. Жутко хочется курить.

Я солдат. Я сражался. Сначала на западе, потом вот – здесь. В центральной России. В России ли? Солдат ли я? Ощущение времени, ощущение пространства, ощущение себя – всё теряется в этом бесконечном грохоте колёс и артиллерийских орудий. Летом ученики едва успели сдать мне экзамены. Некоторые – не успели. Где они теперь?

Где я теперь?..

Тепло распространяется сначала по левому боку, потом и по телу, и кажется, что даже руки приходят в порядок. Кто-то прижимается ко мне справа, но слипающимися глазами я уже не разбираю, кто это, да и как тут разберёшь: за месяцы войны мы все стали на одно лицо, и теперь разве что какой-нибудь Карим, тихий татарин, выбивается из общего строя людей, которые…

…Тихо звенит колокольчик где-то вдалеке, да шелестит зелень деревьев. Сегодня ветрено и солнечно, и периодически потоки воздуха вторгаются в класс, надувая занавески и всеми силами стремясь похитить с моего стола тетради и бумаги. Тетради и бумаги прижаты футляром для очков и старым пеналом, а потому только вздрагивают уголками, тихо вторя ветвям за окном.

Непривычно тихо, так, что слышно, как судорожно скрипит карандаш, заполняя цифрами клеточки в столбцах. Непривычно тихо, и из-за этого отсутствия привычных звуков пространство как-то раздвигается вокруг, готовое в любую минуту схлопнуться в точку. С каждой минутой тишина становится всё более гнетущей, и даже колокольчик тонет в этом вязком, обступающем со всех сторон беззвучии. Сердце поддаётся панике, стучит всё сильнее и сильнее, и мне кажется, что вот-вот завоют сирены – как много лет тому назад. Вот-вот завоют…

Я отбрасываю графит в сторону, откидываясь на спинку скрипучего стула, а после – встаю и разминаю затёкшие ноги. Тишина расплывается и отступает, спрятав клыки. Я смотрю на себя в зеркало, висящее на книжном шкафу, и не узнаю постаревшее, но живое и чистое лицо. Где я теперь?.. Где я теперь?..

— Эй! Не спи! После смерти отоспимся! – тот самый «кто-то» справа расталкивает меня и перебирается ближе к теплу, подметая доски полами шинели. Угольки потрескивают в недрах печки. Я невидящим взглядом рассматриваю потолок вагона, и лёгкая улыбка касается губ.

— Хороший сон приснился, Иван? – Карим сидит напротив и улыбается во весь рот, разглядывая меня своими раскосыми глазами. Кариму нет смысла объяснять, что зовут меня Сашей. Карим опять измазан в чём-то чёрном и говорит со своим незабываемым акцентом, — Мне мать рассказывала про вещие сны. Хорошая была у меня мать, знала, что говорит. Ты там согрелся? Значит и думать можешь. Подумай.