Спящий Иерусалим

— Душа моя скорбит смертельно, — был голос.

Тяжёлые зелёные волны пальм колыхнулись в ночи. Порыв ветра пришёл внезапно, как дыхание мертвеца. Он дышал в спёртой тьме Иудейских гор. Я видел его силуэт в белой хламиде, припавший к земле. Он молился, и небо отвечало воем.

От вина и тревоги бессонных ночей, что мы провели в Иерусалиме, веки мои тяжелели. Знойные цветы дурманили, я прилёг, как мне казалось, на одно мгновение, но тут же услышал прямо над собой его голос.

— Пётр! Не мог ты и одного часа бодрствовать со мною?

В голосе его не было ни злобы, ни укора – скорбь перекрывала их, как ночь перекрывает стены и холмы. Мы подобрались и начали что-то шептать в оправдание, но он прислонил палец к губам, и вот уже снова его хламида забелела вверх по горе.

— Ты знаешь, Пётр, — зевая, обратился ко мне брат, — на этом склоне хоронят тех, кто первыми восстанут в означенный день. Мы лежим прямо на их могилах.

Я ощупал камень, на котором лежал – он оказался отесанным надгробием. Но ничто не содрогнулось во мне, и никто из нас не встал с места.

— Каково это, не спать среди спящих?

Цикады наводняли рощу. Их треск расходился по шее и скулам, размягчая плоть. Я вспомнил, как в детстве ловил рыб, наживляя на крючок сверчков. Бросал удочку с причала. На лодке меня тогда ещё не пускали – в море водились чудища. Такие огромные, а я такой маленький в скорлупе бортов…

И снова проснулся от того, что он растолкал меня, и был его голос.

— Дух бодр, плоть же – немощна. Последний раз прошу вас, бодрствуйте…

Когда учитель ушёл молиться, ночные звуки долины стали ещё громче. И брат дёрнул меня за рукав.

— Слышишь, Пётр, будто кто-то идёт сюда? Шуршит камнями… Ш-ш-ш, ш-ш-ш…

Прибой окатывает голый камень. Ш-ш-ш…

— Симон, беги скорей домой! Шторм идёт. Не до игр! – это мама вышла на крыльцо.

Я бегу мимо сиреневых и жёлтых цветов на деревьях без листвы. В дом, в укрытие, в нору матери, где никто не тронет ребёнка – ни один шторм, ни волна, ни рыба.

И просыпаюсь от лязга металла. Там на вершине, куда ушёл учитель, в Гефсиманском саду кроны пальм подсвечены факелами. Легионеры стоят, выжидая, их копья и латы, как мёд у лампады. Вперёд них вышел тот, кого я знаю – это Иуда! Но что же он делает? Целует учителя, и легионеры, словно бы ждали этого знака, идут связать его.

— Проспали, — шепчет брат, прячась вместе со мною за камнем, — мы проспали, и его схватили! Что мы наделали! Нам велено было стеречь… А мы проспали!

Он плачет, и меня что-то давит изнутри. Ком проходит через сердце, в горло, к самим губам, и вырывается хрип…

— Проспали? Куда проспали? – я вскакиваю в смятой простыне.

— Нет, не проспали, но ты можешь! Экскурсия уже через полчаса. Вставай и умывайся.

Брат и мама уже одеты, в миске на столе разбухшие от молока хлопья. За окном в мареве встаёт белое израильское солнце, предвещая жаркий день. Они тащат меня в Иерусалим, что-то там смотреть, а мне одиннадцать лет и я так хочу на море! Но кому какое дело…