Владимир Кудряшов. Последний артист запасной столицы

В самом центре Москвы на улице Троицкой живет удивительный человек. Зовут его Владимир Владимирович Кудряшов. Восемьдесят лет назад, в составе труппы Большого театра, он приехал в эвакуацию в Куйбышев. И служил артистом балета с первого до последнего дня пребывания театра в запасной столице – с октября 1941-го по июль 1943 года. В итоге, Большому театру он отдал четверть века своей необыкновенной биографии. 28 июня 2020 года Владимиру Владимировичу исполнилось 97 лет.

Я несколько лет искал этого человека. Впервые узнал о нем из книги «Война и музыка. Большой театр во время войны», она вышла в 2005 году. Там было несколько цитат Владимира Кудряшова о его пребывании в Куйбышеве. Потом в какой-то маленькой спортивной заметке прочел, что футбольный функционер клуба «Динамо» и бывший артист балета Большого театра – одно и то же лицо. Я попытался найти его через спортклуб «Динамо», через футбольную федерацию – не получилось. Через Большой театр – опять неудача. Правда, в какой-то момент зажегся маленький фонарик в конце тоннеля: мне дали координаты Владимира Кудряшова – артиста Большого театра. Как я был счастлив!

Но это оказался Владимир ВАСИЛЬЕВИЧ Кудряшов – действительно артист Большого театра, но оперный певец, тенор, родившийся в 1939 году. Он никак не мог быть артистом во время войны. И к тому же в 2006 году Владимир Васильевич Кудряшов умер. Мои поиски зашли в тупик.

И только через несколько лет, 5 мая 2017 года, в газете «Спорт-Экспресс» я прочитал интервью двух замечательных российских журналистов Юрия Голышака и Александра Кружкова с Владимиром Кудряшовым (тем самым!). Я обожаю «Разговор по пятницам» этого великого дуэта, уже много лет не пропускаю ни одной публикации, но здесь я просто взвился так, что почти задел потолок.

Я сразу начал бомбардировать газету «Спорт-Экспресс» своими запросами, но в приемной главного редактора мне достаточно жестко объяснили: телефонов журналистов не даем и их героев – тоже. Я оставил свой номер телефона, объяснил, почему мне так важно найти Кудряшова, но мне никто не позвонил.

А потом – счастье. В фейсбуке я познакомился с Юрием Васильевичем Голышаком. Он проникся ко мне не сразу, а только прочитав мою книгу «В гонке много поворотов» и дав ей высокую оценку. И вот тогда я рассказал ему всю многострадальную историю моего поиска Владимира Владимировича Кудряшова.

«Кажется, номер Кудряшова у меня остался, – сказал Юрий Васильевич, – но я сейчас в командировке. Вернусь в Москву и посмотрю в записной книжке. Честно признаюсь: после того интервью я ничего о Кудряшове не слышал, а возраст у него, конечно, взрослый».

Два дня меня трясло, я ждал возвращения Голышака. И наконец короткая запись в мессенджере: «Виталий, вот телефон Кудряшова». Пишу в ответ: «Боюсь звонить». Голышак: «Звоните, давайте будем верить, что все хорошо».

Утром 8 сентября 2020 года я позвонил. Мне ответил женский голос. Волнуясь, я все объяснил. И после паузы услышал: «Сейчас я передам трубку. Володя, это из Самары».

Голос Владимира Владимировича был звонким и четким. Мой собеседник оказался потрясающим рассказчиком. С удивительной памятью на детали, без какой-либо скидки на возраст. Мы проговорили около трех часов.

АРТИСТ БАЛЕТА

Моей учительницей в школе была мама Андрея Александровича Гончарова, будущего руководителя театра Маяковского. А мужа ее и соответственно папу Андрея звали Александр Иванович Гончаров, он был педагогом по фортепьяно в балетной школе Большого театра. И как-то он говорит моим родителям: «Отведите Вову в балетную школу. А вдруг ваш сын подойдет? У него и фигурка такая нормальная. И чувство ритма (я учился в школе, где одним из предметов была ритмика). Лишь бы здоровье подошло».

Это был 1932 год, когда меня, девятилетнего, родители отвели на Пушечную улицу, в здание балетной школы, на первый просмотр. Первый просмотр был – «по фигуре». По фигуре я прошел, специальная комиссия была. Потом «здоровье» – тоже прошел. И так я попал в балетную школу Большого театра, где в итоге проучился до мая 1941 года. В мае был выпускной концерт, и меня приняли в Большой театр. Я стал артистом Большого в 18 лет.

ЭВАКУАЦИЯ

До октября 1941 года Большой театр работал в обычном порядке. А потом уже к Москве совсем близко подошли немцы. 14 октября нас вызвали в Большой театр. Всю труппу – оркестр, балет, оперу. И сказали: послезавтра, в 11 утра, всем явиться на Казанский вокзал. Театр по распоряжению товарища Сталина эвакуируется в город Куйбышев. Все необходимое собрать в один чемоданчик. На том собрании перед нами выступила балерина Лепешинская, она уже была довольно знаменитая и пользовалась симпатией Сталина. Она сказала: «Я спросила товарища Сталина: что будет с Большим театром?» И он ответил: «Артистов Большого театра на фронт не брать. Они нам понадобятся после победы над Германией». Представляете, мы отступаем, немцы у Москвы, а Сталин считал важным сохранить Большой театр.

ПОЕЗД С КАЗАНСКОГО ВОКЗАЛА

16 октября 1941 года на улицах Москвы была паника. Все куда-то бежали, с какими-то тюками. Телеги, лошади, грузовики. Крики, ругательства, рыдания. Но на Казанском вокзале все было спокойно. В куйбышевском поезде было двадцать вагонов. Их тащили два паровоза. Вагоны были плацкартные – три полки с одной стороны, три полки – с другой. И две полки сбоку. Но сбоку людей не заселяли, туда мы клали вещи. Так что в одном плацкарте было по шесть человек. При заселении я попал в плацкарт с композиторами Дмитрием Шостаковичем и Арамом Хачатуряном. Я сразу занял третью полку и во время остановок поезда, как самый молодой, бегал за кипятком. Мы стояли на остановках по несколько часов. Пропускали военные эшелоны. Поезд был радиофицирован, и, когда над ним появлялись самолеты, по радио тут же объявляли: «Всем немедленно покинуть вагоны». Состав тормозил, и мы бросались к насыпи, в поле. Неприятно было. Страшно даже. Никто не знал, чьи были самолеты – наши или не наши. Тревогу объявляли на всякий случай. Мы выскакивали из поезда, ложились на землю. Но нас никто не бомбил.

ШОСТАКОВИЧ

Дмитрий Дмитриевич не был разговорчивым. Он был погружен в себя, что-то думал, что-то записывал. Около окна был столик, и Дмитрий Дмитриевич по нему руками водил, как будто по клавишам. Известно, что Шостакович в это время работал над седьмой симфонией. И мы старались ему не мешать. Даже в длинный вагонный коридор уходили. Помню, что в поезде Шостакович не расставался со своими калошами. Во время стоянки спускается из вагона по лестнице, уже на перроне надевает калоши и потом задумчиво ходит по перрону – туда-сюда, туда-сюда и что-то бормочет. А когда возвращается обратно в вагон, калоши снимает. Несет их в руках и под свою нижнюю полку ставит. Хачатурян даже подшучивал во время стоянок: «Дмитрий Дмитриевич, калоши не забыли?» «Нет-нет, не забыл». Он тихо говорил всегда и выглядел значительно старше своих 35 лет. В очках, в черном пальто. Неулыбчивый. Но все знали, что Шостакович – гений.

ТРЯПОЧНОЕ ОБЩЕЖИТИЕ

В Куйбышеве нас отвезли в тридцать вторую школу и поселили на втором этаже в классной комнате. Уже были подготовлены деревянные топчаны. Простынка, подушечка, одеяло. Солдатское, но теплое. Классные комнаты, площадью примерно тридцать квадратных метров, были разделены веревочными перегородками, на которых висели занавески. Таких «тряпочных» комнат в каждом помещении было порядка восемнадцати. В нашей комнате поселились артисты балета, одни мужчины. Рядом со мной за тряпочной стеной жили Слава Голубин, Леша Мельников, царство им небесное. Сегодня никого из них нет в живых. В одной классной комнате жили артисты балета, в другой – артисты хора, в третьей – артисты оркестра. И вот так мы прожили двадцать два месяца, почти два года, до июля 1943–го, когда наша эвакуация закончилась.

ДЕНЬ АРТИСТА

Утром мы вставали в восемь – половину девятого. Что могли, завтракали. И минут сорок, пешочком, шли от 32-й школы, от улицы Полевой, до театра. Он размещался на площади Куйбышева, главной площади города, в здании с колоннами. Большая площадь, очень красивая, с памятником Куйбышеву. Сначала у нас было два урока у балетного станка. Потом обед. Кстати, буфет для артистов был бесплатный. Затем репетиция. Где-то с двух и до пяти. После репетиции дожидался вечернего спектакля, который в Куйбышеве всегда начинался в 19.30. В спектаклях я обычно был занят два-три раза в неделю. А в остальные вечера, когда было холодно, стоял в гардеробе, принимал пальто. Потому что не хватало гардеробщиков. И мы, молодые артисты, помогали. Куйбышев в это время фактически стал запасной столицей страны. Сюда были эвакуированы члены правительства, иностранные посольства, промышленные предприятия, редакции центральных газет. И все стремились побывать на спектаклях Большого театра. Поэтому мы принимали в гардероб и меховые шубы, и поношенные пальто, и много-много шинелей. Потому что на каждом спектакле были военные.

Поначалу в Куйбышеве шли концерты оркестра, а солисты исполняли отрывки из опер. Но все это было без грима и костюмов. Потому что поезд из Москвы с декорациями и реквизитом попал под бомбежку. Многое пришлось восстанавливать. Первым полноценным спектаклем Большого театра на куйбышевской сцене была опера «Иван Сусанин». Я танцевал там во втором акте. На балу у польского короля Сигизмунда исполнял сольные партии – краковяк и мазурку. «Иван Сусанин» шел несколько дней подряд. Потом балет «Бахчисарайский фонтан», опера «Травиата», балет «Лебединое озеро». Еще помню, что перед началом каждого спектакля исполнялся «Интернационал». «Интернационал» был тогда официальным гимном нашей страны. Его исполнял оркестр Большого театра. Весь зал вставал и пел.

Никаких жалоб на трудности быта у нас не было. Мы все понимали, что идет война. Люди занимались своим трудом. Была вера. Была абсолютная уверенность в том, что мы победим. Мы слушали радио, слушали сводки военные. В каждом классе, где мы жили, был репродуктор. Такая черная тарелка с голосом Левитана.

Самое тяжелое, что я вспоминаю, – это ночная зимняя дорога из театра. Минус сорок, метель. И вот мы после спектакля, держась друг за друга, чтобы не упасть, бредем из последних сил. А путь неблизкий – летом, в хорошую погоду, идти минут сорок. А тут темно, абсолютно ничего не видно, и обжигающий ветер, сбивающий с ног. С целью защиты от налетов немецкой авиации затемнение было полное. Но Куйбышев, слава Богу, ни разу не бомбили.

СЕДЬМАЯ СИМФОНИЯ

Я бывал на репетициях Ленинградской симфонии. Это был январь-февраль 1942 года. Мы тихо присаживались в последнем ряду партера и смотрели, как в оркестровой яме шла репетиция. Нас не выгоняли. Шостакович всегда присутствовал на репетициях. Он сидел примерно в седьмом-восьмом ряду партера, и дирижер Самуил Самосуд часто останавливал репетицию, поворачивался, и Шостакович к нему быстро-быстро подбегал. Они что-то достаточно эмоционально обсуждали. Самосуд кивал, Шостакович возвращался на свое место, садился, и репетиция продолжалась. У Шостаковича в руках была партитура, по ней он следил за точностью исполнения. Самосуд по многу раз повторял отдельные куски симфонии. Мне сразу запомнилась музыка из первой части: «Там-пам-тарампам там-пам тарампам» – нашествие немцев. Эта мелодия была особенно выразительной.

Мне посчастливилось присутствовать на премьере седьмой симфонии 5 марта 1942 года. Нам сказали: пройти в зал будет можно, но только на галерку. Зал был забит. Много было известных людей, представителей правительства, дипломатов, военных, деятелей культуры. Я их видел в антракте, когда мы гуляли в перерыве по фойе. Седьмая симфония была во втором отделении. Успех был огромный. Все встали. Зал бурно аплодировал. Мы понимали, что стали свидетелями чего-то очень грандиозного. Шостакович сидел в первых рядах где-то в середине. Он привстал, повернулся, снял очки и стал руками какие-то протестующие, неловкие жесты показывать, чем вызвал еще больший шквал аплодисментов. Его заставили подняться на сцену. Тогда я понял, что такое настоящий успех.

МАРЕСЬЕВ

Еще одним ярким впечатлением той эвакуации была встреча с Алексеем Маресьевым, знаменитым летчиком, который, будучи сбитым над вражеской территорией, 18 дней полз к своим. В госпитале ему ампутировали обе ноги до колен, но он, несмотря ни на что, хотел вернуться в авиацию. Маресьев бывал у нас на репетициях, с трудом передвигался на костылях. Невысокий, темноволосый, молчаливый. Его улыбка была немного болезненной. Сколько же всего он перенес. Мои товарищи сказали ему: «Чтобы вернуться на фронт, надо в совершенстве овладеть протезами, а чтобы в совершенстве овладеть протезами, нужно научиться танцевать». Он очень хотел вернуться на фронт, говорил: «Я еще буду летать, буду». И стал у нас учиться танцам – на тяжелых деревянных протезах. Настырный был до невозможности. И освоил эти протезы в совершенстве. Никто не верил, но он, безногий, вернулся в авиацию, сбил семь вражеских самолетов и стал Героем Советского Союза.

ТАНЕЦ СО СЛЕЗАМИ НА ГЛАЗАХ

Помимо основных спектаклей, мы провели в Куйбышеве очень много так называемых шефских спектаклей и концертов. На предприятиях, в госпиталях и школах. Почти восемьдесят лет прошло, но и сейчас мне тяжело вспоминать наши выступления в госпиталях. Русский танец, я помню, танцевал с партнершей в госпитале для больных с ампутированными конечностями. Там, где Маресьев лечился. Маленькая комнатка, пианино, совсем нет места для танца. И сидят бойцы – 25-30 человек. У кого-то рук нет, у кого-то – ног. Аплодировать не все могли. Но улыбались, кивали. Хотелось подойти, подбодрить их. Но нас предупредили: не надо вступать в разговоры, их это только расстроит. Или выступление в другом госпитале. Многие солдаты с повязками на глазах. Оперу-то они слушают, а как нам танцевать перед ними?

У нас в зале висел транспарант: «Большой театр – фронту». За время пребывания в Куйбышеве наш театр перечислил миллионы рублей в Фонд обороны, отправил сотни посылок на фронт. На деньги Большого театра, заработанные в эвакуации, были построены несколько самолетов и танков. Горжусь тем, что здесь был и мой вклад.

МЕДАЛЬ ЗА ВЗЯТИЕ БЕРЛИНА

3 мая 1945 года я танцевал у Рейхстага, над которым уже развевалось Знамя Победы. Накануне меня вызвали к начальству, и заведующий балетной труппой Сергей Владимирович Шашкин говорит: «Завтра шефская бригада отправляется в Берлин, вас включили в состав бригады, дело очень ответственное». На самолете в Берлин летели Марк Бернес, Лидия Русланова, Клавдия Шульженко, актеры Петр Алейников и Сергей Филиппов. Из Большого театра – бас Максим Михайлов и одна балетная пара – я с Сусанной Звягиной. Принимали нас очень тепло. Метрах в тридцати от Рейхстага свели два грузовика кузов к кузову с открытыми бортами, постелили ковры. Мы с Сусанной танцевали «Русский танец». Солдат и офицеров было даже не сотни, а тысячи. После концерта командующий восьмой гвардейской армии, которая заставила капитулировать берлинский гарнизон, генерал-полковник Василий Иванович Чуйков жал нам руки и даже памятные медали вручил. В театре потом ребята смеялись: «Володь, за что медаль? Ты что – воевал что ль? Ты же вроде все время с нами был?» Я говорю: «Воевал. Один день. В Берлине».

СТАЛИН

Сталин любил Большой театр. Его любимый балет – «Пламя Парижа». Любимая балерина – Ольга Васильевна Лепешинская. Любимая опера – «Иван Сусанин». А любимые певцы – Максим Михайлов и Иван Козловский. Сталин часто бывал на спектаклях. В занавесе есть такая дырочка. И в дырочку мы смотрели: вот Сталин входит в ложу, вот присаживается. Сбоку слева была ложа политбюро. Сталин всегда был в кителе защитного цвета с золотой звездой Героя Советского Союза. Никаких других наград он не носил.

12 мая 1945 года в честь Победы проводился торжественный прием в Георгиевском зале Кремля, и мы должны были там показать танец басков из балета «Пламя Парижа». На автобусе нас доставили в Кремль. За столами было, наверное, человек четыреста. Руководство страны, военачальники, деятели культуры, в общем, вся элита страны. Члены правительства были от нас в трех-четырех метрах. Они сидели к сцене спиной, но при исполнении танца повернулись к нам и похлопали. Негромко, не такие аплодисменты, как обычно бывают в театре. Слегка. Потом нас пригласили в конец стола на банкет. Война только закончилась, но я увидел на столах черную и красную икру в больших блюдах, разные виды рыбы, крабы – многие из этих яств я видел впервые в жизни. Бутылки с вином, шампанским, водка, коньяки. Сзади стояли официанты: «Угощайтесь, угощайтесь». Но я смотрел не на блюда. Потому что за столами рядом с нами присутствовали легендарные люди. Я увидел Жукова, Тимошенко, Конева, Рокоссовского. У всех полная грудь орденов. Все они улыбались. День Победы!

А вот Сталин редко улыбался – это я помню. Аплодировал слегка. И усы все время поглаживал. Расскажу одну историю, только это было на другом приеме. Сталин любил оперу «Риголетто»: «Сердце красавицы склонно к измене…». Козловский спел эту арию. Сталин похлопал и говорит: «Товарищ Козловский, повторите на «бис». А Козловский вдруг отвечает: «Товарищ Сталин, я никогда не повторяю». Сталин говорит: «Повторите». И показывает себе на сердце. Козловский исполнил арию во второй раз. А на следующий день в газете «Правда» указ: «За выдающиеся заслуги в области оперного искусства наградить товарища Козловского орденом Ленина». То есть Сталин показывал на сердце: повторите, награжу. Правда это или миф – точно не знаю, но мне так рассказывали.

ОТ «ИВАНА ГРОЗНОГО» ДО «ЧЕЛОВЕКА-АМФИБИИ»

Я снимался в четырех фильмах. Первым был фильм «Иван Грозный» Сергея Михайловича Эйзенштейна. Во второй серии, снятой в 1945 году, я участвовал в пляске опричников. Съемки происходили на «Мосфильме». Для режиссера Эйзенштейна это была важная сцена. В черно-белом фильме он снял этот танец в цвете. Но эпизод очень не понравился Сталину, потому что он считал опричников положительными персонажами, а в фильме их танец очень мрачный. Сталин даже приказал «смыть вторую серию». Фильм сохранили, но на экраны он вышел только в 1958 году.

Потом был фильм-балет «Ромео и Джульетта», это уже 1954 год, где я играл Бенволио, друга Ромео. Бенволио – совершенно безупречный герой, самый положительный, самый благородный, пытается всех примирить, но, к сожалению, все равно происходит трагедия. В этом фильме Джульетту играла Галина Сергеевна Уланова. Ей было уже 44 года, но как же потрясающе она исполняла роль Джульетты, которой, по Шекспиру, не исполнилось еще и четырнадцати. Это была великая балерина. Мне посчастливилось работать с ней в одном театре, танцевать в одних спектаклях.

Еще один фильм с моим участием – «Хрустальный башмачок» 1960 года. Там Принц начинает искать Золушку по всему миру, крутит глобус и попадает в Испанию, где мы с моей партнершей Ниной Симоновой танцуем андалузский танец. Это тоже фильм-балет, режиссером которого был Александр Артурович Роу, тот самый, который прославился своими сказками «Марья-искусница», «Морозко», «Королевство кривых зеркал», «Огонь, вода и… медные трубы».

Но самый памятный – это, конечно, «Человек-амфибия». С моей первой женой Ириной Орлик летом 1961 года мы отдыхали в Ялте в Доме отдыха работников Большого театра. И вдруг в Дом отдыха приехал Эдуард Розовский, оператор кинофильма «Человек-амфибия». Для музыкального эпизода он искал танцевальную пару. Ему указали: в таком-то номере отдыхает семейная пара – танцоры из Большого театра.

Он к нам пришел: «Я Эдуард Розовский, оператор. Мы снимаем фильм «Человек-амфибия» в бухте Ласли. Это 30 километров от Севастополя и 40 километров от Ялты. Вы не могли бы к нам приехать дней на пять-шесть? Там на скале запланирован танец. Настя Вертинская там снимается и Володя Коренев. Мы попросили бы вас поставить для них танец и самим станцевать. Мы вам оплатим». Я помню, сначала сказал категорическое «нет»: «Мы здесь отдыхаем, зачем нам срываться?» Розовский говорит: «Мы договоримся с директором Дома отдыха, чтобы вам продлили эти дни и засчитали бесплатно». В общем, мы согласились. Тем более, мы с Ириной были танцорами характерного репертуара, а в фильме нужен был именно такой танец. Приехали в Севастополь. Настя Вертинская – красавица необыкновенная, и ей было всего 16 лет. Когда режиссеры искали актеров на главные роли, их требования были такие: в глазах Ихтиандра должно быть море, а в глазах Гуттиэре – небо. У Насти в глазах было небо. Репетировали в Доме офицеров. Вертинская танцевать не умела, но она была очень способной. И я с ней немножко позанимался. Помните, Настя танцует у скалы, соблазняя Ихтиандра? У меня где-то хранится ее фото с надписью на обороте: «Дорогому Володе Кудряшову, моему первому учителю танцев. С любовью, Настя Вертинская». Ну и мы там с Ириной станцевали. Загримировали нас, костюмы подобрали, косыночку мне подвязали. Фильм стал знаменитым. Хотя прошло уже 60 лет, по телевизору его показывают как минимум пять-шесть раз в год. Мне даже звонят: «Володь, включай, сейчас будет фильм «Человек-амфибия». А я в ответ: «Спасибо, но сколько можно смотреть?»

СПАСИБО, КУЙБЫШЕВ

Я обязательно должен сказать большое человеческое спасибо. Народу Куйбышева, людям Самары. Нам, артистам Большого театра, здесь помогали, нас поддерживали, к нам проявляли внимание и заботу. Нас звали в гости, угощали, чем могли. К нам приходили после спектаклей и благодарили. Причем просто незнакомые люди. Удивительная душевная щедрость, доброжелательность и интеллигентность были свойственны самарцам. И я всегда им буду благодарен. К сожалению, моих коллег по Большому театру уже никого нет в живых, но не сомневаюсь, что они бы присоединились к моим словам благодарности.


Виталий ДОБРУСИН
Москва-Самара
При подготовке публикации использованы фото из архива автора.