Акива Сейненский. Мемуары

Давний друг нашего журнала Акива Ехескиелевич (Ефимович) Сейненский родился в Самаре в 1928 году. Педагог, историк, краевед, доктор педагогических наук, ведущий сотрудник Российской академии образования. Более четверти века он преподавал историю и обществоведение в школах Самары и Подмосковья. Больше 20 лет руководит Федеральной научно-экспериментальной площадкой на базе 74-й и 57-й школ г. Самары. Опубликовал около 70 работ по проблемам школьного краеведения и педагогики воспитания. В настоящее время живет в г. Кирьят-Ям (Израиль), является членом Совета Самарского землячества в Израиле. Мемуары Акивы Ефимовича – искренние, горькие, наполненные яркими и точными деталями самарской жизни довоенного времени – уже печатались в нашем журнале. Сегодня новая публикация.

«Расстрельные статьи»

В конце апреля 1938 года, накануне весеннего праздника Первомая, был арестован мой отец. С первого дня ареста ни мама, ни наши родные и друзья не верили в виновность отца, не допускали мысли, что он преступник, вредитель, враг народа. Мама вначале считала, что арест отца – это просто какая-то ошибка, недоразумение, что органы НКВД скоро разберутся во всем и отец будет освобожден. Этими предположениями объясняется то, что она не рассказала мне сразу о произошедшем, не хотела, чтобы я, десятилетний мальчишка, напрасно волновался, переживал. Она сказала мне, что отец выехал в срочную командировку в Москву по служебным делам. Однако все эти надежды вскоре рассеялись. Все встало «на круги своя». Стало понятно, что отец– один из многих арестованных жителей Куйбышева, один из многих, многих арестованных граждан страны. Реально оставалось надеяться, ждать, обращаться, может быть, в разные инстанции.

На протяжении двух лет, пока отец находился под стражей, мы не знали, в чем конкретно его обвиняют. Вместе с тем, как помню, в семье высказывалось предположение, что его могут неправедно обвинить в просчетах, во вредительстве, связанных с профессиональной деятельностью; ведь он несколько лет занимал ответственный пост главного бухгалтера областного треста «Леспромсоюз».

О том, в чем обвинили отца, мы узнали только после его освобождения в 1940 году из его собственных уст. Много важной информации, порой часто неожиданных подробностей о том, как готовился арест отца, о ходе следствия и судебных слушаний я узнал через несколько десятилетий, в 1995 году, когда получил возможность познакомиться с четырехтомным следственным делом №10421. Ныне оно называется: Архивное уголовное дело №П-5576 и хранится в Архиве Управления Федеральной службы безопасности (УФСБ) Российской Федерации по Самарской области, г. Самара.

О том, какие обвинения выдвигаются против отца, что ему будут ложно инкриминировать, или, как говорили тогда в народе, «шить», сам отец узнал в первый же день ареста. В тот день 28 апреля 1938 года ему под подписку было объявлено Постановление об избрании меры пресечения. В документе говорилось, что он подозревается в участии в контрреволюционной организации, то есть в совершении преступления, предусмотренного статьей 58-11 Уголовного кодекса РСФСР. Отец обратил внимание на то, что названа еще одна статья 58-10 (антисоветская пропаганда и агитация). Сообщалось, что он является сионистом. В качестве меры пресечения было избрано содержание под стражей.

Справка. Сионисты – участники движения за возрождение еврейского национального государства в Палестине (Стране Израиля). Сионизм возник в конце ХIХ века. Название происходит от имени холма Сион в Иерусалиме. В Х веке до нашей эры недалеко от холма находились резиденция царя Давида и построенный его сыном царем Соломоном Первый Храм. Широкое распространение идеи сионизма получили в Российской империи, где положение евреев было особенно трудным и унизительным: черта оседлости, антиеврейские законы, погромы. После Февральской революции и в первый период после Октября 1917 – до 1920 года сионистское движение в России было легальным, законным. Именно в это время в Самаре активно работала сионистская организация. Проводились собрания, дискуссии, издавалась газета, работал кружок иврита. Одним из членов этой организации и был мой отец. В дальнейшем многие годы сионистское движение в стране было под запретом. С конца 1980-х, в период перестройки, оно, как и ряд других национальных общественных и культурных объединений, было вновь разрешено законом.

Почти через 60 лет после ареста отца я с большим волнением познакомился в архиве с этим документом – «Постановление об избрании меры пресечения», который он держал в своих руках в первый день ареста и на котором поставил свою подпись.

Рядом с Постановлением об избрании меры пресечения я обнаружил в самом начале архивного тома еще один документ, который был составлен еще раньше и с которым отец не был ознакомлен. Это была Справка на арест. В деле она подшита первой (лист 1). Она разрабатывалась до ареста для обоснования меры пресечения и использования оперативными и другими работниками в процессе предстоящего следствия. Это была, по сути, краткая оперативная разработка отца как будущего обвиняемого в контрреволюционных преступлениях (она воспроизведена на 77-й странице журнала). В Справке сообщалось, что в 1930-е годы отец активно участвовал в создании и деятельности контрреволюционной (в документе это слово, как тогда было принято, обозначено кратко: к-р) сионистской организации в Самаре, в подготовке терактов против руководителей ВКП(б) и Советского правительства, а также в получении из-за границы антисоветской литературы. Подчеркивалось, что он является членом руководящего состава организации. Справка называет его «кадровым сионистом». Указываются статьи Уголовного кодекса РСФСР, под которые подпадают эти преступления: 58-11 и 58-10. Почему-то не обозначается еще одна статья – 58-8 – о террористической деятельности. Этот «недочет» был устранен позднее. В народе 58-е статьи называли «расстрельными». В Уголовном кодексе их было четырнадцать. Такое наименование они получили потому, что частым наказанием была высшая мера социальной защиты – расстрел. Справки на арест были составлены и на других обвиняемых по делу самарских сионистов. Подобных неправедных Справок в годы массовых политических репрессий было изготовлено большое множество.

Все выдвинутые обвинения были, конечно, ложными, представляли собой злонамеренный вымысел, «шиты белыми нитками». Это подтвердилось итогами следствия.

С первых же допросов, как вспоминал отец, следователи настойчиво рекомендовали ему признать свою вину, дать признательные показания. Но он категорически отказывался это сделать. И все-таки он вынужден был подписать признательный протокол, «под принуждением». Это произошло примерно через полтора месяца после ареста. Тогда его допрашивали два следователя.

В архиве я нашел этот протокол. Совпадало все, о чем рассказал мне отец и что я увидел в архивном протоколе: время проведения допроса – июнь 1938 года, в протоколе обозначена дата 7 июня (видимо, это был лишь один из дней допроса); а на последней странице протокола – подписи двух следователей, проводивших допрос. Всего в протоколе семь машинописных страниц4 (некоторые из них воспроизведены ниже). Приведу несколько ключевых, важных выдержек из протокола (сохраняется грамматика документа). С 1-й страницы – вопросы следователей и ответы отца: «Вы на протяжении всего следствия пытаетесь скрыть свою принадлежность к к-р националистической сионистской организации… Следствие предлагает прекратить запирательство и давать правдивые показания». Ответ отца: «В состав к-р сионистско-националистической организации я не входил, и о существовании таковой мне ничего неизвестно». Вопрос: «Мы вынуждены изобличить вас имеющимися документами». Ответ: «У следствия нет таких документов».

И вдруг на следующей, 2-й странице, неожиданное заявление отца: «После того, как следствие уличило меня, я убедился, что дальнейшее запирательство безрезультатно… С первых дней Октябрьской революции наша… организация вела активную борьбу с большевиками. Участники организации, состав которых, главным образом, был из представителей крупной и мелкой буржуазии, … пытались отвлечь внимание еврейских рабочих от классовой борьбы того периода…». И далее: «Особенное оживление к-р деятельности относится к 1929 – 1930 г.г., т.е. к периоду ожесточенной классовой борьбы в стране». Чувствуете, какой язык, стиль текста? Отец никогда так не говорил. Это язык учебника политграмоты. Им явно хорошо владели истинные авторы этих показаний!

Далее для краткости я излагаю содержание протокола своими словами. В 1920-1930-е годы сионисты, находясь в глубоком подполье, проводили в разное время контрреволюционные собрания, они проходили на дачах в поселке Зубчаниновка, в квартирах членов организации в Самаре, в городском парке (видимо, в Струковском саду – А.С.). Обсуждались вопросы об активизации антисоветской деятельности, необходимости вовлечения в состав организации новых членов, изменении тактики действий, о борьбе за срыв Займа Обороны СССР. В 1930 году был избран новый руководящий комитет, в который вошли Раскин, Левин, Сейненский (мой отец), Полонский. В 1937 году было принято решение, как записано в протоколе допроса, о «необходимости перехода на террористические формы борьбы».

… Я вспоминаю, как однажды отец вскоре после освобождения сказал с лукавинкой в глазах, что принимал участие в покушении на жизнь «всесоюзного старосты» Михаила Ивановича Калинина и секретаря ЦК партии Андрея Андреевича Андреева. А после небольшой паузы он добавил, что это, конечно, была выдумка, фантазия следователей, допрашивавших его. Никаких подробностей о покушениях отец не рассказывал. Я о них прочитал на 6 и 7-й страницах протокола допроса. … В 1937 году, узнав заранее, что в Куйбышев должен приехать Калинин, отец и его сообщники провели ряд совещаний. Были приняты два варианта по осуществлению теракта. Первый – при выходе Калинина из вагона поезда, а второй – на площади в момент прохождения демонстрации. В протоколе сообщается, что «к этому все было готово – оружие, люди». Одним из поручений отцу было изучить путь движения Калинина и сопровождающих его лиц с вокзала к обкому ВКП(б). Однако осуществить теракт не удалось. В протоколе подчеркивается, что Калинин был под надежной охраной, которая не подпускала посторонних лиц на близкое расстояние.

Второе покушение заговорщики готовили против Андреева, якобы приезжавшего в Куйбышев в августе того же 37 года. На отца была возложена обязанность узнать маршрут следования автомобиля, в котором должен был ехать Андреев, и выбрать наиболее подходящее место для совершения теракта. Установить точно отцу это не удалось. Попытки покушений окончились неудачей. Интересно отметить, что Калинин в 1937 году в Куйбышев не приезжал, а Андреев впервые приехал в начале войны, когда город стал «запасной столицей» страны.

И еще одно «признание» отца, зафиксированное в протоколе: о том, что сионисты находились в тесном контакте с эсеро-меньшевистскими контрреволюционными группами. Объяснялась причина единения – «цель у всех была одна – свергнуть Советскую власть и восстановить в СССР капитализм».

Продолжая изучать архивно-следственное дело, листать страницы томов, я познакомился с новыми протоколами допросов обвиняемых и свидетелей, протоколами очных ставок, разными постановлениями и справками. Мое внимание привлек машинописный одностраничный документ – Постановление от 10 августа 1938 года. На нем стояли четыре подписи. Три – сотрудников госбезопасности и одна – отца о том, что ему настоящее постановление объявлено. В каком состоянии должен был находиться отец, чтобы подписать этот документ?! Что думали сотрудники уважаемого учреждения, собиравшие до этого улики о моем отце как сионисте – члене националистической террористической организации? В постановлении утверждалось, что отец входил в состав эсеро-меньшевистской организации, которая осуществляла террористическую деятельность. Думаю, что ее истинные авторы, следователи, понимали разницу между сионистским движением, национальным по своей сущности, составу участников, и партиями эсеров и меньшевиков, которые по своему характеру были многонациональными, общероссийскими. А может быть, это была просто небрежность, невнимание, хотя решались судьбы живых людей? Думаю, что главным для сотрудников было, чтобы каждый подследственный имел общий лик – «враг народа».

Предварительное следствие продолжалось в течение целого года. Весной в апреле 1939 года состоялся закрытый суд Военного трибунала Приволжского военного округа (ПриВО). В Обвинительном заключении6 все подсудимые: Е.И. Сейненский, В.И. Левин, А.И. Зильберман и А.И. Борок – проходили как члены националистической террористической организации Самары. Их деятельность квалифицировалась расстрельными статьями УК РСФСР.

На первом же заседании трибунала 11 апреля все подсудимые, отвечая на вопрос председательствующего, согласны ли они с обвинением, единодушно заявили, что «не признают себя виновными ни в чем» и что свои показания они вынуждены были давать «под принуждением».

«СТОЙКА»

Шли первые дни после освобождения отца, май 1940 года. В один из этих дней, как-то утром, мама обратилась ко мне с просьбой не будить отца. Она сказала, что сегодня он снова плохо спал, что-то тревожно кричал во сне. Когда она его разбудила и спросила, что с ним, он ответил, что не может уйти от недавнего прошлого, что он видит как наяву тюремные допросы и многодневные «стойки». Она сказала, что со временем это должно пройти. Речь шла о том, что пережил отец, когда находился под следствием и содержался во Внутренней тюрьме Куйбышевского НКВД, 1938–1939 годы. Я добросовестно старался выполнить мамин совет, а не совсем обычное слово «стойка» (я сразу предположил, что оно происходит от слова «стоять») запомнил навсегда.

Отец не любил рассказывать о своей двухлетней «командировке». К тому же это было просто опасно. Он это прекрасно понимал. И все-таки в разное время в узком кругу близких друзей и родственников он о чем-то рассказывал, отвечал на вопросы, нередко с горькой иронией или смешинкой. Из всех этих отдельных высказываний отца в моей памяти составилась картина допросов и представление о том, что такое «стойка», как проводилось следствие, фабриковалось дело отца и других обвиняемых. Как я уже говорил, много дало мне изучение материалов cледственного дела.

… Первые допросы отца, как вспоминал он, проходили в «уважительном», «доброжелательном», «мирном» тоне. Следователь расспрашивал о семье, о работе, интересах, говорил, что хочет помочь разобраться во всем, провести правильное следствие. Вместе с тем с самого начала он советовал отцу честно признаться в его принадлежности к контрреволюционной организации, назвать ее участников. Он говорил, что это учтется при определении меры наказания, вынесении приговора судом. Он обещал отцу смягчить режим содержания, увеличить время прогулок и разрешить передачу. Отец же еще во время первого допроса сказал, что будет «говорить правду и только правду» и никаких неверных, неточных протоколов подписывать не будет. И все-таки такой протокол он вынужден был подписать.

В предыдущем очерке я говорил, что этот протокол допроса отца от 7 июня 1938 года я в архиве нашел. Его содержание было подробно освещено.

Тот памятный июньский допрос начался, как было и раньше, с предложения подписать признательные показания. Отец отказался это сделать. Допрашивающие перешли, их было двое, на жесткий тон и заявили, что тогда он признается на «стойке» и подпишет протокол.

«Стойка» как метод допроса получила широкое распространение в практике следственных органов того времени. Арестованный должен был все время стоять, не двигаясь. Стойка могла продолжаться несколько часов и даже несколько суток, без воды и пищи, без сна, днем и ночью. Менялись только следователи. Когда кто-то из них уставал, он мог уйти на отдых. Допрос часто сопровождался жестокими побоями и другими издевательствами. Когда подследственный не выдерживал и терял сознание, его обливали водой. В куйбышевской тюрьме, как запомнилось отцу, для этого использовали большое конское ведро. А когда арестованный приходил в себя, стойка продолжалась. Если подследственный уже не мог стоять, ему «любезно» подставляли стул и привязывали к спинке. Особенно тяжело было, когда следователи включали многоваттные лампы.

Становилось страшно жарко, пот заливал лицо, темнело в глазах, очень хотелось пить, но вода в графине, стоявшем на отдельном столике, стоила слишком дорого – признательные показания. На протяжении всей стойки периодически слышались настойчивые слова следователя («доброго»): «Подпишите протокол. Для Вас это будет лучше!». Другой следователь – «плохой, жесткий» – громко кричал, ругался, обращался на «ты»: «Подпиши протокол, иначе тебе будет худо!»

На первых шести страницах протокола, внизу, стоит подпись отца, а на последней 7-ой – его же подпись после слов: «Показания записаны с моих слов верно, мною прочитаны». Ниже напечатано: «Допросили», названы должности и звания следователей, проводивших допрос. К сожалению, в воспроизведенном в журнале тексте протокола отсутствуют фамилии и подписи следователей; они были сняты, когда для меня в архиве изготавливались копии.

Несколько слов об отцовской подписи. Я видел ее на многих документах дела, настоящую, подлинную. До ареста я много раз наблюдал, как он ее писал. Это был набор каких-то загогулинок, загадочных крючков, фрагментов букв, а под заглавными буквами стояли две точки. Сама фамилия не читалась. Видимо, это было нужно, чтобы никто не мог ее подделать, ведь отец по своей работе подписывал большое количество разных ведомостей, денежных и других бумаг.

Документы следственного дела свидетельствуют о том, что отец прошел несколько «стоек». То же и другие подследственные.

Нужно подчеркнуть, что обвиняемые проявили мужество, выдержку. Уже вскоре после допросов они отказались от своих признательных показаний. Так, еще в апреле 1939-го, до суда в Военном трибунале, отец сделал заявление, что протокол очной ставки со свидетелем Я.М. Раскиным (который сам был под стражей) от 27 июля 1938 года был сделан «не с наших слов и подписан под физическим и моральным действием».

Фактически очная ставка тогда не состоялась. Оба ее участника в самом начале отказались давать признательные показания и были разведены в разные кабинеты к следователям. В результате многодневной стойки каждый из подследственных по отдельности, в состоянии невменяемости, подписал протокол очной ставки. Я нашел этот протокол. Привожу небольшой отрывок из него:

«Вопрос (Сейненскому): Вы входили в состав к-р сионистской организации, существовавшей в г. Куйбышеве? Ответ: Да, входил. Вопрос: А Раскин? Ответ: Раскин также являлся одним из активных участников этой организации. Вопрос (Раскину): Верно говорит Сейненский? Ответ: Правильно». Что же было сделано для того, чтобы два разумных невиновных человека пошли на самооговор, грозивший им суровым наказанием? Еще одно заявление отца, сделанное в мае 1939 года, – о том, что признательных показаний на допросе (первой «стойке») 7 июня 1938 года он не давал, а «подписал протокол под принуждением путем стойки и физического изнеможения…».

В секретном протоколе Военного трибунала ПриВО имеется запись показаний на заседании суда свидетеля Я.М. Раскина: «Я подписал свои показания после 10 дней стойки, в полной галлюцинации, в то время я не помнил, что делал, а через 4 дня меня вызвали и я прочел, что подписал». Выше было рассказано об очной ставке Раскина с моим отцом 26 июля 1938 года. В тот же день была сделана попытка очной ставки Раскина с обвиняемым В.И. Левиным. Но ее участники отказались подписывать вымышленные показания. Их увели и продолжали допрашивать поодиночке. Свидетельство Раскина на заседании трибунала:

«…меня 2 дня держали на стойке и били, после побоев через несколько дней я протоколы подписал». Речь идет, повторяю, о протоколах очных ставок Раскина с моим отцом и Левиным.

Одной из мер воздействия на арестованных было водворение в карцер. Он имелся и в куйбышевской Внутренней тюрьме. Отец упоминал о нем. Но, видимо, ни отца, ни других обвиняемых по делу в карцер не помещали. Во всяком случае никаких упоминаний об этом я не находил.

Справка. Карцер в переводе с латинского языка означает: «темница», «тюрьма». В карцере, кроме привинченных к полу табурета и койки без постельных принадлежностей, другого оборудования не имелось. В те годы заключенным выдавались на сутки 300 граммов хлеба и кипяток, один раз в три дня горячая пища, курение запрещалось, койка для сна предоставлялась на шесть часов в сутки. Срок помещения в карцер был до 20 суток.

Следствие по делу отца вели несколько оперуполномоченных 4-го отдела УГБ. Отец дал оценку профессиональной подготовке «своих» следователей: политически грамотные, инициативные молодые люди, «добры молодцы, хорошие заплечных дел мастера». В следственных действиях в разное время участвовал и ряд других сотрудников управления. Я далек от мысли обобщения. В разные годы я был знаком с сотрудниками органов охраны общественного порядка и безопасности. Это были квалифицированные работники, преданные закону и долгу.

Набор приемов и методов следствия, которые применялись по отношению к отцу и другим обвиняемым, по сути, представляет собой точный слепок с системы, с той массовой практики ведения следствия по делам о врагах народа, шпионах, диверсантах, террористах и участниках антисоветского подполья. Опыт куйбышевцев был частицей этой практики и опыта, причем с некоторыми творческими наработками и дополнениями, например, использованием многоваттных ламп, применением больших ведер.

О том, что в 1930-е годы в органах госбезопасности страны сложилась и в дальнейшем совершенствовалась эффективная система следствия над врагами народа, сообщается в совершенно секретном докладе министра госбезопасности СССР В.С. Абакумова Председателю Совета Министров СССР И.В. Сталину (1947 год). Впервые этот доклад был опубликован в 1994 году. Он является одним из волнующих свидетельств периода политических репрессий. В докладе подробно рассказывается, что следователь уже на первых допросах изучает характер арестованного, старается расположить его к себе облегчением режима, содержания в тюрьме, организацией продуктовых передач от родственников, удлинением прогулок; в другом случае следователь усиливает нажим на арестованного, предупреждая его о строгой ответственности в случае непризнания вины; в третьем случае применяет метод убеждения с использованием религиозных взглядов арестованного, семейных и личных привязанностей, самолюбия, тщеславия. В целях нажима на арестованного использует компрометирующие данные из его прошлой жизни, которые он скрывает, напоминает об интимных подробностях, о его пороках.

В отношении арестованных, которые сопротивляются требованиям следствия, пытаются сбить его с правильного пути, применяются строгие меры содержания под стражей – перевод в тюрьму с более жестким режимом, где сокращены часы сна и ухудшены питание и другие бытовые нужды: помещение в одиночную камеру, лишение прогулок, продуктовых передач, водворение в карцер.

В секретном докладе особенно большое внимание привлекает пункт 8-й:

«В отношении изобличенных следствием… активных врагов советского народа, которые нагло отказываются выдать своих сообщников и не дают показаний о своей преступной деятельности, органы МГБ, в соответствии с указанием ЦК ВКП(б) от 10 января 1939 года, применяют меры физического воздействия».

Что же это было за указание? Кому оно адресовалось? Речь идет о секретной шифрованной телеграмме, направленной Центральным комитетом партии секретарям ЦК компартий союзных республик, секретарям обкомов партии, автономных республик и автономных областей, краев и областей страны, наркомам внутренних дел союзных и автономных республик, начальникам соответствующих управлений НКВД. В телеграмме подчеркивалось: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 г. с разрешения ЦК ВКП (б)… ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод». Под телеграммой стояла подпись: «Секретарь ЦК ВКП(б) И. Сталин». С текстом телеграммы были ознакомлены прокурорские работники, а также председатели областных, краевых и республиканских судов. Разрешение 1937 года, видимо, было дано в устной форме, и поэтому работники органов госбезопасности, НКВД обычно ссылались на телеграмму ЦК партии от 10 января 1939 года как на законное основание для использования физических мер воздействия на арестованных.

Руководящие, директивные установки, содержавшиеся в этих и ряде других государственно-партийных документов тех лет, на деле нарушали Конституцию СССР – Великий Сталинский Закон, текст которого был действительно демократическим, народным. Был нарушен, сломан и один из базовых принципов судопроизводства в гражданском обществе – презумпция невиновности.

Справка. Презумпция (в переводе с латинского языка – «предположение») невиновности означает: обвиняемый считается невиновным, пока не будет доказана его вина и не вступит в законную силу приговор суда.

На обоснование грубых нарушений законности, процессуальных норм ведения следствия и суда были направлены теоретические положения, сформулированные в трудах юриста и государственного деятеля, государственного обвинителя на политических процессах 1930-х годов А.Я. Вышинского. В частности, в своих работах он придавал значение главного, ведущего доказательства вины признание самого обвиняемого. В практике того времени признание обвиняемого, «выбитое» (в прямом и переносном смысле), часто становилось единственным основанием для вынесения сурового приговора.

В послевоенные 1940-е годы, когда я учился во Всесоюзном юридическом заочном институте и одновременно на дневном отделении истфака Куйбышевского пединститута, маститые профессора ВЮЗИ в своих лекциях рассказывали нам о выдающемся вкладе академика Aкадемии наук СССР Вышинского в развитие теории советского государства и права, теории и практики уголовного процесса.

… Суд Военного трибунала ПриВО (апрель 1939 г.) решил приговора не выносить. Было принято определение: 1. В связи с недостаточностью улик дело направить на доследование. 2. Меру пресечения – содержание под стражей – оставить прежней. Это решение трибунала говорило о том, что в какой-то мере восторжествовала справедливость, законность: отец и трое других обвиняемых не были осуждены по суровым пунктам статьи 58 Уголовного кодекса. Это вселяло надежду на положительный исход дела – освобождение отца и других подследственных.

Доследование продолжалось около двух месяцев. Следователи – оперуполномоченные госбезопасности передопрашивали обвиняемых, вызывали прежних свидетелей, вели поиск новых. Обвиняемые твердо отстаивали свою позицию: никакой контрреволюционной террористической сионистской организации в Самаре не было, поэтому никакой вины на них нет. Что касается свидетелей, то практически они все отказались от своих первоначальных показаний. Новых свидетелей обвинения не нашлось.

Летом 1939 года дополнительное следствие было завершено, и материалы дела направлены в Москву на рассмотрение Особого совещания НКВД СССР. Самих обвиняемых после окончания доследования перевели в Пересыльную тюрьму города Ульяновска.

Весной 1940 года нас известили, что дело вернулось из Москвы и находится в Прокуратуре ПриВО. В соответствии с решением Особого совещания, присланным в Куйбышев, прокуратура приняла Постановление: в связи с отсутствием необходимой доказательной базы следственное дело ПРЕКРАТИТЬ, обвиняемых из-под стражи НЕМЕДЛЕННО ОСВОБОДИТЬ. В архиве в деле отца я нашел этот документ – Постановление прокуратуры ПриВО от 10 апреля 1940 года. На первой странице обращают на себя внимание следующие слова (продумайте, осмыслите их! Сохраняю грамматику): «По постановлению б.нач-ка 4 отдела УГБ УНКВД Куйбышевской области (ныне осужден за фальсификацию следствия – выделено мной – А.С.) с санкцией Зам. Обл. Прокурора по спецделам Куйбышевской области были арестованы за к-р деятельность и привлечены к уголовной ответственности: Левин В.И., Сейненский Е.И., Зильберман А.И., Борок А.И.». Таким образом, прокуратурой официально признавалось, что дело о самарских сионистах -террористах было сфабриковано. Очень важно, что один из тех, кто сфальцифицировал это дело, незаконно возбудил его и участвовал в противозаконном следствии, наказан. Его должность и роспись можно увидеть на приведенных в журнале документах. Там же обозначено его звание – «старший лейтенант государственной безопасности», что тогда соответствовало званию «майор» в Красной Армии.

30 апреля 1940 года отец вышел на свободу из ворот Ульяновской тюрьмы. 1 Мая – в День праздника трудящихся всего мира – пароходом он вернулся домой, в Куйбышев. К своим семьям возвратились Левин и Зильберман, а позднее – последний участник дела Борок.

Обвиняемые

Все обвиняемые по следственному делу №10421 были обычными советскими людьми, нормальными, законопослушными гражданами Самары, страны. Все добросовестно трудились, в меру своих способностей и образования. Они растили и воспитывали детей. Радовались успехам, печалились невзгодам и бедам своих родных и друзей, города и страны. К волжско-самарским берегам оказались прибиты жестокими ветрами Первой мировой и Гражданской войн. Вместе с тем они были разными. Каждый имел свое лицо, свой характер, свои увлечения, интересы. В момент ареста самому младшему не было и сорока, самому старшему – пятидесяти. Чтобы написать этот очерк, я использовал материалы следственного дела. Некоторых из этих людей я знал лично, встречался и видел их до и после ареста, в разное время беседовал с их родственниками.

По следственному делу проходило четверо обвиняемых. Мой отец, Ехескиель Исаакович Сейненский, служащий, счетно-финансовый работник. Родился в 1893 году в городе Бельск, тогда Гродненской губернии (ныне Белостокское воеводство, Польша) в семье приказчика мануфактурного магазина. Учился в начальной еврейской школе – хедере. В дальнейшем были жизненные университеты: постоянное самообразование, в разные годы различные курсы – по экономике, финансам, юридическим дисциплинам. Первая служба, с 1910, – счетовод в товариществе «Шелковая мануфактура», г. Лодзь. В начале Первой мировой войны в связи с наступлением немецких войск был эвакуирован в Режицу (Резекне), где работал бухгалтером крупного Торгового дома «Квин». В 1919 году в связи с подходом к городу войск недавно образованной Латвийской республики снова стал беженцем. Теперь оказался в Самаре. По приезде в город активно участвовал в деятельности сионистской организации до 1920 года, когда в стране было запрещено сионистское движение. В Самаре служил в различных учреждениях, с 1932 года – в краевом, затем областном тресте «Леспромсоюз». Почти пять лет занимал ответственную должность главного бухгалтера. Продукция треста – древесина, стройматериалы для промышленности и сельского хозяйства, ударных строек области и страны. После двухлетнего заключения и следствия вернулся из тюрьмы (1940) инвалидом. По состоянию здоровья поступил на работу в производственную артель инвалидов «10 лет Октября». Здесь он освоил профессию фотографа и смог трудиться неполный рабочий день. Скончался в 1951 году в Куйбышеве. Ему было всего пятьдесят восемь лет.

Вениамин Иосифович Левин родился в 1891 году в местечке Любча Минской губернии (сейчас Гродненская обл., Республика Беларусь) в семье учителя. В 1920–1930-е трудился в Самаре в системе производственной кооперации. Накануне ареста он работал заместителем председателя артели «Пищепром», а после освобождения из тюрьмы – председателем артели. В 1917–1920 годы состоял членом комитета сионисткой организации Самары. Умер в начале 1970-х годов.

Абрам Ильяшевич Зильберман. Год и место рождения – 1895, город Двинск, в то время Витебской губернии (в настоящее время Даугавпилс, Латвия). Его отец был рабочим спичечной фабрики. Профессия А.И. Зильбермана – портной. В 1930-е заведовал одним из пошивочных пунктов Куйбышевского швейно-трикотажного комбината. В 1917–1920 годы состоял в партии «Бунд» – Всеобщий еврейский рабочий союз (Бунд в переводе с идиш – союз).

Абрам Исаевич Борок родился в 1900 году в городе Шавли Ковенской губ.(ныне Шауляй, Литва), из рабочих. Образование высшее – агроном, окончил в середине 1920-х годов Самарский сельскохозяйственный институт. В 1930-е служил инспектором областной конторы «Заготзерно». С 1918 по 1920 состоял в сионистской организации Самары. После освобождения из-под следствия (1938–1941) работал специалистом-агрономом на элеваторе. Умер в 1972 году.

Фактически обвиняемым по следственному делу №10421 был Я.М. Раскин. Ему вменялись в вину те же преступления, что и остальным обвиняемым, по тем же пунктам статьи 58. Его дело имело тот же номер 10421, но было выделено в отдельное производство. Он содержался в другой тюрьме – Кряжской, недалеко от Куйбышева. На очные ставки с другими обвиняемыми его доставляли в Куйбышев во Внутреннюю тюрьму.

Яков Моисеевич Раскин родился в 1890 году в городе Чаусы Могилевской губернии (ныне Могилевская область, Республика Беларусь). Его отец был учителем. В 1914 году успешно окончил Киевский коммерческий институт, профессия и специальность – экономист-статистик. В 20–30-е годы работал старшим научным сотрудником Всесоюзного научно-исследовательского лесомелиоративного института и одновременно преподавал статистику в одном из самарских институтов и математику в средней школе взрослых. В 1917 – 1920 годах возглавлял городскую сионистскую организацию Самары. В 1918 году был выдвинут кандидатом в депутаты Самарской городской думы. В апреле 1938 года арестован одновременно с другими обвиняемыми. Из всей группы подследственных его освободили первым еще летом 1939 года. В постановлении о прекращении следствия говорилось, что «предъявленное обвинение Раскину Я.М. … не доказано, добытые следствием улики… являются недостаточными». Яков Моисеевич был одним из близких друзей моего отца. В его доме я бывал еще маленьким мальчишкой. После смерти отца он стал для меня добрым советчиком и старшим другом. В 1960–70-е, когда я учился и позднее работал в Москве, приезжая в Куйбышев, я всегда встречался с ним. Яков Моисеевич скончался в Куйбышеве в конце 1970-х.

Несмотря на все пережитое, эти мужественные люди не ожесточились, сохранили веру в добро и в свои идеалы, жили жизнью и заботами родного города и страны.

Пусть будет благословенна память о них!


Акива Сейненский
При подготовке материала использованы фото из архива автора.