Я иду тебя искать (продолжение 40)
***
— Борь, красиво, правда? — спросила Клава, обводя рукой просторы, расстилающиеся перед ними. Сначала Боря с Клавой решили зайти в парк, побродить там по заснеженным тропинкам, полюбоваться деревьями, покрытыми толстым слоем снега. Летом парк выглядел неухоженным и заброшенным. Сейчас же снег придавал ему какое-то особое очарование, будто скрывая всё грязное, облезлое и ржавое, покоряя взгляд загадочными очертаниями и контурами. Сейчас парк выглядел по-настоящему красиво. Даже старые качели-лодочки, которые заржавели уже много-много лет тому назад, придавали парку некую сюрреалистичность. Под снегом не было видно, что они ржавые, но следы вокруг них отсутствовали, словно дети просто не хотели на них качаться, обходя стороной.[cut=Читать далее......]
— Правда, — сказал Борис. Он уже не жалел, что не остался дома, потому что на улице на самом деле было хорошо. Когда ещё ему выдастся денёк, чтобы просто полюбоваться природой?
— Борь, а ты не знаешь, Вадим в последнее время заходил к Алексею Петровичу на фортепиано играть? — неожиданно спросила Клава.
— Не знаю, — сказал Борис. — А с чего это ты задалась таким вопросом?
— Сама не знаю, просто он так хорошо играл… раньше. Жалко, если забросил. Может, из него бы хороший музыкант получился.
— Клав, прекрати. Какой музыкант? Он мужик, а не баба. Ему надо физическую силу развивать, а не на пианинах бренчать, — презрительно сказал Борис.
— Борь, а может у него талант?
— И что дальше? У меня, может, раньше тоже был талант. Я ж не кричу об этом, — виновато сказал Борис.
— Что за талант? — насторожилась Клава. Ни о каких своих скрытых талантах Борис ей никогда не рассказывал. О том, что он у него когда-то был, она услышала сейчас от него первый раз.
— Да ну, Клав, даже говорить об этом не стоит. Так, ерунда на постном масле, детские забавы, — махнул рукой Борис и зарделся как маков цвет.
— Ну а всё же? — допытывалась Клава. — Мне ведь интересно. Ты никогда мне об этом не говорил.
— Знаешь, я раньше рисовал. Любил рисовать. Вроде, неплохо получалось. Во всяком случае, все так говорили.
— Да ладно, — всплеснула руками Клава. — Почему ты никогда не говорил? И почему бросил? Мы с тобой столько лет вместе живём, и я ни разу не видела, чтобы ты рисовал.
— На самом деле я, наверное, не очень-то и хорошо рисовал, — сказал Борис. Клава заметила, что он нервничает — он вцепился пальцами в пуговицу на своей куртке и яростно крутил её, рискуя вырвать с корнем.
— Может, нарисуешь что-нибудь сегодня? — предложила Клава.
— Не знаю. Посмотрим, — сказал Борис. Клава видела, как он напрягся, словно размышляя о чём-то или на что-то решаясь. — Знаешь, Клав, это на самом деле ерунда. Мне даже отец так говорил в детстве…
Клава напряглась:
— Что он тебе говорил?
— Разное. Однажды он попросил меня пойти помочь маме на работе, а я так увлёкся рисованием, что совсем забыл о времени. Когда отец пришёл и увидел меня за столом, заваленным кисточками, красками и рисунками, он выволок меня оттуда, потом схватил мои рисунки и разорвал их на мелкие клочки. Назвал меня тунеядцем и бездарем, который только объедает его. Сказал, что если ещё хоть раз увидит меня с кисточкой и красками, выпорет ремнём, — голос у Бориса дрогнул. Он поднял свои ладони и внимательно посмотрел на них, как будто первый раз их видел. Руки у него дрожали. — Клав, мне было стыдно тогда, очень стыдно. Я ведь и правда тогда вместо того, чтобы помочь матери, сидел целый день рисовал. Я до сих пор, когда вспоминаю об этом, на меня такая волна стыда накатывает. Но я тогда маленький был, а сейчас-то я всё понимаю.
Клава заглянула в глаза Бориса — там блестели слёзы. Она прильнула к Борису и обняла его, прижавшись щекой к его щеке.
— Борька, ну почему же ты мне никогда об этом не рассказывал?
— Чего об этом рассказывать-то? — махнул рукой Борис. — Немного жестоко, но отец избавил меня от этой блажи.
— Борька, ты… дурачок, — всхлипнула Клава. — А ну пошли.
Клава схватила Бориса за руку и решительно потащила его к выходу из парка.
— Мы куда? — спросил Борис, который уже понял, что сегодня ему не удастся просчитать ни одного шага Клавы.
— Сейчас всё узнаешь, — загадочно сказала Клава.
Пройдя через весь посёлок, Клава и Борис оказались на главной площади. Сегодня был рыночный день, и площадь пестрела разноцветными палатками и разношёрстной толпой.
— Сейчас посмотрим, что тут есть, — сказала Клава и подмигнула Борису.
Они прошли по одному ряду и свернули на второй. Только к концу второго ряда Клава наконец остановилась у одной из палаток и сказала:
— То, что надо.
Борис увидел перед собой палатку с канцтоварами. На столике, представлявшем собой импровизированную витрину, громоздились кисточки разных размеров, простые и цветные карандаши в ярких упаковках, ластики самых невероятных форм, шариковые ручки, альбомы для рисования, краски, точилки для карандашей, пеналы, линейки, блокноты и прочая мелочёвка, так необходимая творческому человеку. Продавец вопросительно смотрел на своих потенциальных покупателей.
— Выбирай, — торжественно сказала Клава, указывая на столик.
Сердце у Бориса подпрыгнуло в груди от предвкушения праздника. Клаве не пришлось его долго уговаривать. Через несколько минут перед Борисом громоздилась изрядная горка, из которой торчали краски, кисточки, простые карандаши, ластики и блокноты для рисования.
Клава расплатилась и, сложив в пакет всё это богатство, взяла Бориса под руку и весело сказала:
— Сегодня вечером будет чем заняться.
— Кажется, я знаю, что буду сегодня рисовать, — сказал Борис, и Клава заметила, как горят его глаза.
— Что, Борь? — спросила Клава.
— Потом сама увидишь.
Сердце Клавы защемило в груди, когда она посмотрела на Бориса. Его лицо как будто преобразилось, посветлело, он даже вроде стал сразу как-то моложе. Даже нет, не так, просто сквозь это усталое небритое лицо, которое уже начали покрывать первые морщины, выглянул озорной верящий в свои силы мальчишка, каким он когда-то был.
Господи, как же так получилось? Почему она никогда не задавалась вопросом, о чём мечтает её муж, чего он хочет, какие потаённые желания скрываются в этой седеющей голове? Ведь он для неё самый близкий человек, не считая, конечно, Вадима. Когда-то она влюбилась в Борьку без памяти. Значит, что-то разглядела в нём. Так почему же она, его жена, не смогла открыть в нём скрытый талант, не подтолкнула, не поддержала, не помогла? Всю жизнь она его считала никчёмным неудачником, не способным ни на что. А не она ли сама продолжила кампанию по зарыванию Борькиного таланта в землю, которую еще в детстве начал его отец? Она должна была его поддерживать, а не добивать. Клаве стало невыносимо стыдно за то, что она с ним сотворила. Борька ведь тоже когда-то был весёлым бесшабашным парнем, сильным, смелым, красивым, а сейчас… Клава внимательно всмотрелась в его лицо. Все отметины, которое оставило на его лице беспощадное время, — это ведь и её рук дело. Когда-то он был способен мечтать. Куда всё это делось?
Клава даже не помнила, как всё дошло до того, что важным для неё стало только то, что по сути неважно совсем: какие-то мелкие дрязги, вечные придирки, пролитый чай, испачканный унитаз, разбросанные по всей квартире носки. Да разве это важно, когда любишь человека по-настоящему? Важно другое: всю ночь проговорить в постели до самого утра, потому что есть о чём, беспощадно кроша на простыни пирожными, а потом мучиться от того, что крошки впиваются в разгорячённую кожу; встречать вместе рассвет; пить шампанское из одной бутылки прямо из горлышка, потому что под рукой ничего нет, а хочется праздника; съесть одну сосиску на двоих, потому что в холодильнике из еды осталась только она; просто молчать вместе, когда есть о чём молчать. Любая мелочь, любое незначительное действие, когда рядом находится любимый человек, превращается в целое событие.
Почему же они с Борисом так легко позволили быту сожрать их любовь?
— Ну что, домой, Борь? — спросила Клава. Ей почему-то безумно захотелось сделать сейчас то, чего хочет Борис, а она знала, что ему хочется домой, он ведь сам с утра говорил, что с удовольствием остался бы дома и повалялся перед телевизором.
— Клав, давай ещё пройдёмся. Красота такая вокруг. Когда ещё такую увидим?
Клава ничего не ответила, просто ещё сильнее прижалась к Борису.
Они бродили по посёлку до самого вечера. Когда замерзали, заходили на автостанцию, в которой располагался буфет, покупали себе горячие пирожки и чай, садились на лавочки в зале ожидания и ели, с улыбками поглядывая друг на друга. Была какая-то особенная прелесть в том, чтобы сидеть в зале ожидания и наблюдать за суетящимися людьми, которые боясь опоздать на свой рейс, торопились, в спешке забывая свои сумки, пакеты, чемоданы, роняли билеты, деньги, перчатки; другие наоборот сидели спокойно, даже как-то обречённо, по ним сразу было понятно, что им ждать своего автобуса ещё долго. Они как-то по-особенному раскладывали свои вещи на скамейках, давая понять всем, что они тут обосновались надолго. На их лицах, в отличие от людей опаздывающих и спешащих, на лица которых была натянута маска нервного напряжения, была какая-то расслабленная отрешённость. Было так странно сидеть и наблюдать за всем происходящим на автовокзале, когда знаешь, что тебе ехать никуда не надо, что ты дома, никуда не торопишься, просто сидишь и смотришь, потому что тебе так хочется. Клава первый раз сидела на автостанции не как ожидающий своего автобуса пассажир, а просто как человек.
Когда на улицах зажглись фонари, посёлок погрузился в какую-то особенную красоту. Особенную потому, что она была поделена ровно на двоих. Клаве очень хотелось сделать что-то безумное, но ей было как-то неловко. Они столько лет уже жили вместе и думать уже забыли о каких-то проявлениях своих чувств, максимум, на что они были способны, — это быстрый секс под одеялом, чтобы сделать вид, что ничего не происходит, если вдруг к ним в комнату случайно заглянет Вадим.
Клава остановилась около фонаря, удержав за руку Вадима, и, обхватив руками его шею, мягко дотронулась до его губ. Борис, не ожидавший такого с её стороны, стоял молча, не отвечая на её поцелуй. Он как будто ошалел от того, что сейчас происходило. Клава не расценила его безответность как отвержение, она правильно поняла его чувства и решила взять всё в свои руки. Она целовала его всё более страстно и прижималась всё сильнее, пока не почувствовала, как он начал отвечать ей тем же.
Проходящие мимо люди смотрели в их сторону то ли завидуя, то ли возмущаясь тем, что они вот так вот стоят у всех на виду и целуются. Отойдя немного в сторону, многие оборачивались, чтобы получше разглядеть, не почудилось ли им это зрелище: на улице холодно, у них у самих куча проблем, дома есть нечего, а этим хоть бы что, стоят целуются. Вот ведь праздные люди, ни забот, ни хлопот.
Сколько они так простояли, было не угадать. Борис обнял и прижал Клаву к себе, а потом мягко отстранил.
Клава всё поняла без слов, и они медленно пошли домой.
Клаве не хотелось нарушать эту романтическую атмосферу, которая возникла сейчас между ней и её мужем. Ей сейчас казалось, что она только сейчас начала узнавать своего мужа, с которым жила бок о бок уже почти двадцать лет. Надо же, какая ирония судьбы.
(продолжение следует...)
— Борь, красиво, правда? — спросила Клава, обводя рукой просторы, расстилающиеся перед ними. Сначала Боря с Клавой решили зайти в парк, побродить там по заснеженным тропинкам, полюбоваться деревьями, покрытыми толстым слоем снега. Летом парк выглядел неухоженным и заброшенным. Сейчас же снег придавал ему какое-то особое очарование, будто скрывая всё грязное, облезлое и ржавое, покоряя взгляд загадочными очертаниями и контурами. Сейчас парк выглядел по-настоящему красиво. Даже старые качели-лодочки, которые заржавели уже много-много лет тому назад, придавали парку некую сюрреалистичность. Под снегом не было видно, что они ржавые, но следы вокруг них отсутствовали, словно дети просто не хотели на них качаться, обходя стороной.[cut=Читать далее......]
— Правда, — сказал Борис. Он уже не жалел, что не остался дома, потому что на улице на самом деле было хорошо. Когда ещё ему выдастся денёк, чтобы просто полюбоваться природой?
— Борь, а ты не знаешь, Вадим в последнее время заходил к Алексею Петровичу на фортепиано играть? — неожиданно спросила Клава.
— Не знаю, — сказал Борис. — А с чего это ты задалась таким вопросом?
— Сама не знаю, просто он так хорошо играл… раньше. Жалко, если забросил. Может, из него бы хороший музыкант получился.
— Клав, прекрати. Какой музыкант? Он мужик, а не баба. Ему надо физическую силу развивать, а не на пианинах бренчать, — презрительно сказал Борис.
— Борь, а может у него талант?
— И что дальше? У меня, может, раньше тоже был талант. Я ж не кричу об этом, — виновато сказал Борис.
— Что за талант? — насторожилась Клава. Ни о каких своих скрытых талантах Борис ей никогда не рассказывал. О том, что он у него когда-то был, она услышала сейчас от него первый раз.
— Да ну, Клав, даже говорить об этом не стоит. Так, ерунда на постном масле, детские забавы, — махнул рукой Борис и зарделся как маков цвет.
— Ну а всё же? — допытывалась Клава. — Мне ведь интересно. Ты никогда мне об этом не говорил.
— Знаешь, я раньше рисовал. Любил рисовать. Вроде, неплохо получалось. Во всяком случае, все так говорили.
— Да ладно, — всплеснула руками Клава. — Почему ты никогда не говорил? И почему бросил? Мы с тобой столько лет вместе живём, и я ни разу не видела, чтобы ты рисовал.
— На самом деле я, наверное, не очень-то и хорошо рисовал, — сказал Борис. Клава заметила, что он нервничает — он вцепился пальцами в пуговицу на своей куртке и яростно крутил её, рискуя вырвать с корнем.
— Может, нарисуешь что-нибудь сегодня? — предложила Клава.
— Не знаю. Посмотрим, — сказал Борис. Клава видела, как он напрягся, словно размышляя о чём-то или на что-то решаясь. — Знаешь, Клав, это на самом деле ерунда. Мне даже отец так говорил в детстве…
Клава напряглась:
— Что он тебе говорил?
— Разное. Однажды он попросил меня пойти помочь маме на работе, а я так увлёкся рисованием, что совсем забыл о времени. Когда отец пришёл и увидел меня за столом, заваленным кисточками, красками и рисунками, он выволок меня оттуда, потом схватил мои рисунки и разорвал их на мелкие клочки. Назвал меня тунеядцем и бездарем, который только объедает его. Сказал, что если ещё хоть раз увидит меня с кисточкой и красками, выпорет ремнём, — голос у Бориса дрогнул. Он поднял свои ладони и внимательно посмотрел на них, как будто первый раз их видел. Руки у него дрожали. — Клав, мне было стыдно тогда, очень стыдно. Я ведь и правда тогда вместо того, чтобы помочь матери, сидел целый день рисовал. Я до сих пор, когда вспоминаю об этом, на меня такая волна стыда накатывает. Но я тогда маленький был, а сейчас-то я всё понимаю.
Клава заглянула в глаза Бориса — там блестели слёзы. Она прильнула к Борису и обняла его, прижавшись щекой к его щеке.
— Борька, ну почему же ты мне никогда об этом не рассказывал?
— Чего об этом рассказывать-то? — махнул рукой Борис. — Немного жестоко, но отец избавил меня от этой блажи.
— Борька, ты… дурачок, — всхлипнула Клава. — А ну пошли.
Клава схватила Бориса за руку и решительно потащила его к выходу из парка.
— Мы куда? — спросил Борис, который уже понял, что сегодня ему не удастся просчитать ни одного шага Клавы.
— Сейчас всё узнаешь, — загадочно сказала Клава.
Пройдя через весь посёлок, Клава и Борис оказались на главной площади. Сегодня был рыночный день, и площадь пестрела разноцветными палатками и разношёрстной толпой.
— Сейчас посмотрим, что тут есть, — сказала Клава и подмигнула Борису.
Они прошли по одному ряду и свернули на второй. Только к концу второго ряда Клава наконец остановилась у одной из палаток и сказала:
— То, что надо.
Борис увидел перед собой палатку с канцтоварами. На столике, представлявшем собой импровизированную витрину, громоздились кисточки разных размеров, простые и цветные карандаши в ярких упаковках, ластики самых невероятных форм, шариковые ручки, альбомы для рисования, краски, точилки для карандашей, пеналы, линейки, блокноты и прочая мелочёвка, так необходимая творческому человеку. Продавец вопросительно смотрел на своих потенциальных покупателей.
— Выбирай, — торжественно сказала Клава, указывая на столик.
Сердце у Бориса подпрыгнуло в груди от предвкушения праздника. Клаве не пришлось его долго уговаривать. Через несколько минут перед Борисом громоздилась изрядная горка, из которой торчали краски, кисточки, простые карандаши, ластики и блокноты для рисования.
Клава расплатилась и, сложив в пакет всё это богатство, взяла Бориса под руку и весело сказала:
— Сегодня вечером будет чем заняться.
— Кажется, я знаю, что буду сегодня рисовать, — сказал Борис, и Клава заметила, как горят его глаза.
— Что, Борь? — спросила Клава.
— Потом сама увидишь.
Сердце Клавы защемило в груди, когда она посмотрела на Бориса. Его лицо как будто преобразилось, посветлело, он даже вроде стал сразу как-то моложе. Даже нет, не так, просто сквозь это усталое небритое лицо, которое уже начали покрывать первые морщины, выглянул озорной верящий в свои силы мальчишка, каким он когда-то был.
Господи, как же так получилось? Почему она никогда не задавалась вопросом, о чём мечтает её муж, чего он хочет, какие потаённые желания скрываются в этой седеющей голове? Ведь он для неё самый близкий человек, не считая, конечно, Вадима. Когда-то она влюбилась в Борьку без памяти. Значит, что-то разглядела в нём. Так почему же она, его жена, не смогла открыть в нём скрытый талант, не подтолкнула, не поддержала, не помогла? Всю жизнь она его считала никчёмным неудачником, не способным ни на что. А не она ли сама продолжила кампанию по зарыванию Борькиного таланта в землю, которую еще в детстве начал его отец? Она должна была его поддерживать, а не добивать. Клаве стало невыносимо стыдно за то, что она с ним сотворила. Борька ведь тоже когда-то был весёлым бесшабашным парнем, сильным, смелым, красивым, а сейчас… Клава внимательно всмотрелась в его лицо. Все отметины, которое оставило на его лице беспощадное время, — это ведь и её рук дело. Когда-то он был способен мечтать. Куда всё это делось?
Клава даже не помнила, как всё дошло до того, что важным для неё стало только то, что по сути неважно совсем: какие-то мелкие дрязги, вечные придирки, пролитый чай, испачканный унитаз, разбросанные по всей квартире носки. Да разве это важно, когда любишь человека по-настоящему? Важно другое: всю ночь проговорить в постели до самого утра, потому что есть о чём, беспощадно кроша на простыни пирожными, а потом мучиться от того, что крошки впиваются в разгорячённую кожу; встречать вместе рассвет; пить шампанское из одной бутылки прямо из горлышка, потому что под рукой ничего нет, а хочется праздника; съесть одну сосиску на двоих, потому что в холодильнике из еды осталась только она; просто молчать вместе, когда есть о чём молчать. Любая мелочь, любое незначительное действие, когда рядом находится любимый человек, превращается в целое событие.
Почему же они с Борисом так легко позволили быту сожрать их любовь?
— Ну что, домой, Борь? — спросила Клава. Ей почему-то безумно захотелось сделать сейчас то, чего хочет Борис, а она знала, что ему хочется домой, он ведь сам с утра говорил, что с удовольствием остался бы дома и повалялся перед телевизором.
— Клав, давай ещё пройдёмся. Красота такая вокруг. Когда ещё такую увидим?
Клава ничего не ответила, просто ещё сильнее прижалась к Борису.
Они бродили по посёлку до самого вечера. Когда замерзали, заходили на автостанцию, в которой располагался буфет, покупали себе горячие пирожки и чай, садились на лавочки в зале ожидания и ели, с улыбками поглядывая друг на друга. Была какая-то особенная прелесть в том, чтобы сидеть в зале ожидания и наблюдать за суетящимися людьми, которые боясь опоздать на свой рейс, торопились, в спешке забывая свои сумки, пакеты, чемоданы, роняли билеты, деньги, перчатки; другие наоборот сидели спокойно, даже как-то обречённо, по ним сразу было понятно, что им ждать своего автобуса ещё долго. Они как-то по-особенному раскладывали свои вещи на скамейках, давая понять всем, что они тут обосновались надолго. На их лицах, в отличие от людей опаздывающих и спешащих, на лица которых была натянута маска нервного напряжения, была какая-то расслабленная отрешённость. Было так странно сидеть и наблюдать за всем происходящим на автовокзале, когда знаешь, что тебе ехать никуда не надо, что ты дома, никуда не торопишься, просто сидишь и смотришь, потому что тебе так хочется. Клава первый раз сидела на автостанции не как ожидающий своего автобуса пассажир, а просто как человек.
Когда на улицах зажглись фонари, посёлок погрузился в какую-то особенную красоту. Особенную потому, что она была поделена ровно на двоих. Клаве очень хотелось сделать что-то безумное, но ей было как-то неловко. Они столько лет уже жили вместе и думать уже забыли о каких-то проявлениях своих чувств, максимум, на что они были способны, — это быстрый секс под одеялом, чтобы сделать вид, что ничего не происходит, если вдруг к ним в комнату случайно заглянет Вадим.
Клава остановилась около фонаря, удержав за руку Вадима, и, обхватив руками его шею, мягко дотронулась до его губ. Борис, не ожидавший такого с её стороны, стоял молча, не отвечая на её поцелуй. Он как будто ошалел от того, что сейчас происходило. Клава не расценила его безответность как отвержение, она правильно поняла его чувства и решила взять всё в свои руки. Она целовала его всё более страстно и прижималась всё сильнее, пока не почувствовала, как он начал отвечать ей тем же.
Проходящие мимо люди смотрели в их сторону то ли завидуя, то ли возмущаясь тем, что они вот так вот стоят у всех на виду и целуются. Отойдя немного в сторону, многие оборачивались, чтобы получше разглядеть, не почудилось ли им это зрелище: на улице холодно, у них у самих куча проблем, дома есть нечего, а этим хоть бы что, стоят целуются. Вот ведь праздные люди, ни забот, ни хлопот.
Сколько они так простояли, было не угадать. Борис обнял и прижал Клаву к себе, а потом мягко отстранил.
Клава всё поняла без слов, и они медленно пошли домой.
Клаве не хотелось нарушать эту романтическую атмосферу, которая возникла сейчас между ней и её мужем. Ей сейчас казалось, что она только сейчас начала узнавать своего мужа, с которым жила бок о бок уже почти двадцать лет. Надо же, какая ирония судьбы.
(продолжение следует...)