ПРАВДА О ВОЙНЕ, О ЛЮДЯХ, КОТОРЫЕ ВОЕВАЛИ...

На снимке жители степного поселка «Березовый», участники ВОВ Коротких Николай Иванович (слева) и Останков Дмитрий Павлович (справа).

В начале двадцатого века в результате известной реформы Аркадия Столыпина образовались новые поселения в заволжских краях. Степи Юга-востока Самарской губернии до этого пустовали. Поэтому они и попали в списки территорий, куда поедут безземельные крестьяне на поселения.

Нам известно, что Посёлок Берёзовый в 1910 году был организован крестьянами с Украины. Поэтому, следом за ним поселки «хохлацкого типа» вокруг Зуевки росли как грибы. А названия им выдавались по рельефу местности: Крутенький, Дольный, Соляной..., по растениям или по деревьям: Чилиговый, Луговой, Лесной, Березовый.

На полтора десятка лет герой моего рассказа моложе поселка «Березовый», где он родился и проживал. Я с Коротких Николаем Ивановичем познакомился там в конце пятидесятых годов прошлого века, работая в поселке на передвижной киноустановке. А квартировал я у его родственницы, поэтому, часто встречался, беседовал, и даже ходили с ним в степь на охоту.

Лет тридцать пять ему тогда было, увлечений масса. Работал осеменатором, при ходьбе на ферму, где он работал, сильно прихрамывал, а на охоту ходил на лыжах, скользил быстро, свободно.

Отнекивался от бесед на военные темы, отмалчивался, где воевал, где ногу ранило. Но к юбилею «60 лет Победы» его обязали из районного Совета ветеранов дать мне развернутое интервью. На кинокамеру записывали нас. Рассказ такой получился.

— Родился я в 1925 году, немного помню, как жили мы во времена НЭП, индивидуальным хозяйством занимались. Два деда в семье было: один по линии отца, другой по линии матери. Жили с нами рядом тётки, дядья. У всех свои семьи. Дом и двор общий, огромный. Но я не помню, чтобы они по какой-то причине ругались, жили все дружно. Работали: на хлебном поле, на сенокосе или на подворье все споро, дружно, детей с раннего детства приучали к труду. Скота водили на подворье много и разного. Коровы были, лошади, овцы, свиньи. Вставали до свету, взрослые шли в сараи, шли и мы с ними. Помню, как в году тридцатом на задах лошадей в четыре конные сеялки они впрягаем. Меня и брата двоюродного сажали верхом на лошадей. Досвета, дорога еле видна, а мы в поле сеять едем. Отец мой, Иван Павлович на третьей сеялке ехал, брат его, Дмитрий Павлович — на четвертой.

И там мы весь световой день сеяли. Подсчитывали по кругам. По сорок километров погонщиками мы выхаживали.

И помню, как приехали к нам из зуевского сельсовета. Чего-то всё по двору ходили, в дом зашли, курили, долго чего-то писали. Я ничего не понимал. А когда они верхами скот наш погнали и бабы ревмя заревели, я испугался, к прудам убежал — там тоже ревел.

Жутко стало, сарай огромный, карда, до этого всё заполнялось скотом. Теперь — шаром покати, вмиг всё опустело.

Из шестерых детей, я в семье был старшим. Три года в школу ходил, отец потом мне говорит: «Давай сынок учёбу кончай». Родителям помогать надо было. Я рос мальчиком послушным, отец как сказал: «Сынок никогда не кури», я и не курил. Я в семье долго за наседку служил, за меньшими братьями и сёстрами с тридцатого года и пока на фронт не забрали, за ними приглядывал.

Сейчас слышишь, что до 22 июня 1941 года о войне не было ничего слышно, что русские к ней не готовились. А это не так. Числа пятого июня того года отец и дядя литовками косили траву вдоль тракта Богдановка — Утевка. Я воду им привёз. Спешил отпрячь и косовицу их собирался сгребать. Преградила дорогу колонна военных с техникой, солдатами, вооружением. Несколько автомобилей Зис-5 тормознули, с кузовов высыпали солдаты, пили у меня студеную водицу в бочке. Учение у них было или еще чего, но вскоре наших мужиков стали забирать на сорокадневные сборы.

Уехал на них и мой отец — да так и не вернулся. В семье я остался за старшего. Работал колхозным подпаском у Зуева Михаила ( Минура).

Неделю как завершился сев, завершался и сенокос. Судя по богатым травам на лугах, виды на урожай полевых культур были хорошими. Это вселяло надежду и радовало селян. Никто не предполагал, что скоро начнется война.

Когда в посёлок пришла весть о войне, мне было 16 лет. На митинге руководители и уполномоченный из района говорили, что война не продлится долго, максимум год. У парней моего года была уверенность не попасть на фронт. Ведь забирались мужики рождения 1900 — 1916 годы. А до 1925 года ещё вон сколько….

Пришла зима 1942 года. Вызвали в сельсовет и меня, отправляют в Мелекес рыть окопы. Оттуда до войны совсем близко, окна занавешиваем на ночь, боимся налётов немецких самолетов. Домой возвратились по вызову председателя колхоза, люди требовались к посевной. А враг под Сталинградом был разбит наголову, повернули наши его на 180 градусов и гонят на запад.

Отсеялись с трудом, людей не хватает, техника и лошади отправлены на фронт. Жернова войны перемалывают людские жизни. Похоронки в поселок почтальон привозит еженедельно, а то и две в день. Парней рождения 1925 года обучают военному делу при сельсовете. К сентябрю призвали первую тройку на фронт. Мне повестку вручили на 3 октября 1943 года.

Мать собрала родню, полулитру где-то достала. Выпивали под тосты, всю ночь не сомкнули глаз. Утром конюх лошадь ко двору подогнал, мать моя повезла своего сыночка в Утёвский военкомат. Там зуевские парни встретились: Мальцев Пётр Яковлевич, Занин Николай Васильевич и Мальцев Сергей. Посадили в кузов «Полуторки», гляжу на маму, плачет, платком слезу утирает. А мы мужики, крепимся…

С Кинельского военкомата пешком прошлись до станции, часа в два рывком наш поезд тронулся. В Сызрани высадились, комиссию прошли, потом ехали до Кузнецка, Пензенской области. В гору 40 км. шли. Казармы стоят в степи, учиться на пулеметчиков тут будем. Программа годичная. В июне 1944 года на сенокос полк направили, затем была уборка хлебов, картофеля. А в октябре 1944 года повезли наш полк на фронт.

На пятые сутки на наш состав посыпались первые бомбы. В степь разбегаемся, улетели самолеты, объявлена команда: «По вагонам». Не проехали и часа – опять от бомбов разбегаемся по овражкам.

Не доезжая 200 километров до Киева, высадили нас, 5 дней шли какое-то расстояние. Я ствол от пулемета «Максим» (24 килограмма) на себе тащу, напарник №2 плиту несет и воду для охлаждения Максима. Пулемёт скорострельный, 20 пуль в минуту выбрасывает. Ствол докрасна при стрельбе нагревается, без воды он может заклинить.

Приблизились к узловой станции Дарвицы, обещали привал, а по нас с воздуха сыпятся бомбы, со стороны Днепра снаряды посыпались. Днепр переправляться приказывают. Мост расколушмачен, солдаты мелкими группами под вой катюш на ту сторону кто на сем перебегают, плацдарм там захватывают и удерживают его до подхода основных сил.

Деревней Дарвицы проходили, дома горят, на улицах завалы, не пройти и не проехать. В поезде на фронт когда ехали — о войне и понятия не имели, теперь глаза в глаза смотрим на войну, на ужасы, на смерть. Хорошо ещё, что немец не в атаку идет, а, огрызаясь, отступает.

Не выдерживает теперь немец натиска русских, на технике далеко от Днепра отступил. Шли ночью 50 километров, на рассвете роем окопы, потом окопы между собой ходами соединяем. Боев всё нет, устраиваем землянки. Октябрь, не холодно и нет контратак. Ноябрь прошел, средина декабря. Сидим как кроты в промерзлой земле. Землянки выручают, на ночном дежурстве два часа на морозе постоишь, до дрожи окоченеешь, в землянку к печурке бежишь греться, сушиться. И так до 24 декабря 1944 года на том рубеже мы стояли.

Вечером, сказали «Завтра пойдем в наступление». Велели выспаться. А какой сон, когда в голове сверлит одна мысль: жив завтра бою будешь или не будешь……

В декабре рассветает поздно, поэтому и артподготовка не в пять часов началась, как летом ее начинали, а в восемь первый залп катюши прошелестел в немецкую сторону. Был дан сигнал другим стволам. И разом все наши пушки, танки, миномёты по ним шандарахнули Землю песком и пеплом затмило, перепонки того и гляди в ушах лопнут. Во мраке всё померкло, поля и леса в их стороне — всё горело. Массированным огнем били мы их два часа. И.канонада внезапно стихла

Слышим, по траншеям раскатывается команда: «За Родину, за Стадина, Ура!»

За дугу хватаю пулемет, вторым номером у меня сибиряк с 1905 года рождения, здоровяк — боец опытный. В собранном пулемете 32 килограмма, бежим, от пуль виляем. Рядом взрыв, солдата подбросило, орёт. Ноги ему перебило. Я притормозил, испугался, санитары к нему подбежали. А мы улеглись за кустик, стреляю наугад: «Та-та-та-та!». Встаем, бежим, виляем. Следом бежит наш третий номер — подносчик патронов. С другого укрытия нахожу мишень: «Огонь! Огонь!», — шумит Фёдор. По контратакующим стреляю: «Та-та—та-та». Немцы залегают. Их минометчик нас засёк: «Бу-бу-бу-бу». Бухает редко, в отличие от нашего «Максима». Их очередь легла за нами:

— Берут в вилку! – кричит мне второй номер, Фёдор.

Следующая очередь либо не долетит, либо будет наша. Меняем позицию. А другие наши автоматчики как бежали, так их всех миной и накрыло. Разметало кого куда, часть солдат до неузнаваемости изуродовало. А нас волной отбросило, оглушило.

Приказ поступил всем залечь, до вечера пробиваться вперед мы уже не рыпаемся. Утром нам опять дают команду идти в атаку. Говорили, к атакам можно привыкнуть – не привыкнешь. Все картинки вчерашнего боя так и стоят перед глазами. Их обдумываешь: завтра и меня пуля зацепит. Дождик прошел, потом морозец. А на мне шуба белая – офицерская. Сделалась коловой, стал я в ней неповоротливым. В это время правую ладонь мне пулей пробило.

Первую помощь мне санитары на месте оказали, в Киев лечиться отправили. Госпиталь офицерский с колес разгружается. Я тогда не знал, что их лечат от солдат отдельно. В нем лечиться мне и напарнику врачи не отказали, они нас как легко раненых определили разносчиками пищи. До весны лечился у них и работал. Выписали с формулировкой: «Годен к строевой».

Часть свою догнал на реке Прут. Там мы долго в обороне стояли. Изучали разведкой врага, враг изучал нас. Обе стороны тщательно готовились к наступлению.

Дня икс не знали, а начинали наступление по тому же сценарию… В предрассветный сумрак в сторону противника шел двухчасовой огненный вал, который наверно сметал на своем пути всё живое. И вдруг тишина, зловещая, пугающая солдат перед выходом из окопов. От напряжения слышу как бухает в груди сердце.

По команде лейтенанта поднялись, он с поднятым пистолетом. За ним бежим и мы, кто с ружьем наперевес, кто с автоматом, мы пулеметом. Бежит лейтенант, орет ура, сзади него я с дядей Федей на колёсиках по кочкам тащим наш «Максим», ура орем. Правее нас снаряд: «Ба – бах»! Залегли. Кто потом поднялся, кто нет — не до них. Мысль: от бегущих солдат не отставать, укрытие для стрельбы надо найти. Устанавливаем пулемет, бьем по убегающим в гору немцам.

В Карпатах весна солнечная, тепло 3 апреля, шапки на деревьях снежные нависли, сверкают на солнце. Наша задача: быстрее за перевал их сбросить. Там Венгрия «Изгнать из нашей страны противника быстрее», — убеждают нас командиры и политруки.

Изгоняем их днем и ночью. Остановились, когда стало тихо, не стреляли. Солдаты скучились. Мы от них в сторонке. Кожух охлаждения пробило, осматриваем. Стемнело, спичкой кто-то чиркнул. По ним, точно, миной «Ба-бах...!» Стоны, крики. Нас взрывной волной отбросило, оглушило. Ощупываем себя, оба целы. Слава тебе Господи, пронесло.

Спрашиваю Фёдора: «Что это?» Говорит: «Судьба». У него возможно. Он воюет сначала войны. И – цел.

А на следующий день судьба нас с ним и разведет. Почему? Я говорил о пробитом кожухе. «Максим» без охлаждения быстро нагревается, ствол заедает. Нам выдали автоматы, воюем с ним не в смычке. Находимся уже за перевалом, гоним немцев к долине. Бежим за ними, на ходу стреляем. И тут их крупнокалиберный пулемет: «Бу – бу – бу»… Удар страшной силы попал мне по ноге, я падаю и погружаюсь во мрак. Теряю сознание.

Сколько пролежал, определю по солнцу, когда приду в сознание. Озираюсь по сторонам, вспоминаю события дня «Под склон мы спускались, часов около одиннадцати было А сейчас солнце уже рядом с горизонтом».

Часов восемь без сознания лежал. Нога страшно ноет и голова сильно болит. Человек с карабином приближается. Лежу, гадаю, кто...? Это же Закарпатье. Бендеры там жили. Ближе приблизился, понял — немец… В очках, пожилой, глядит на меня пристально, я на него с ужасом. Глаза в глаза глядим. Вплотную не подходит, поглядел на других наших солдат, повернулся, к низу пошел. Минут через пятнадцать другой немец идет. Молодой, рыжий, без головного убора, с автоматом, рукава засучены.

А я недавно медаль получил «За боевые заслуги», удостоверение временное. Перед боем опустил все в карман. Немец карманы обшарил. Думаю, нож или пистолет ищет. Не было при мне потом ничего, не оказалось ни документов на награду, ни автомата. В госпитале временное удостоверение в кармане обнаружу, по которому после войны мне выдадут такую же медаль, с номером другим.

Этот немец не ушел и не застрелил меня. Зато напугал до потери сознания. Он автомат на меня наставил, показывает, мол, вниз ползи. Я шевельнулся, а нога моя как привязанная. Немец ствол на лоб навёл, лопочет. Мне дуло его автомата и мушка огромными показались. А он на меня целится, объясняет – надо ползти. Я пытаюсь на руках двигаться, а нога меня назад тянет. Ещё дернулся, сознание потерял.

В себя пришел, он стоит. Тогда я как наркоз принял. Пополз, руками за выступы каменные, за кусты цепляюсь, подтягиваюсь к ним, продвигаюсь. Поглядел направо, там другой солдат тоже под дулом ползет. Ползучих нас они к деревне сгоняли, До изгороди дополз, они жердочку верхнюю сняли, под мышки берут, перетаскивают. Потом нам говорили, те немцы принадлежали не к регулярным подразделениям, а из их санитарной или похоронной команды. Это нас и спасло.

До дома крайнего я дополз, в нем на полу солома, на ней один к одному наши раненые солдаты уже лежали. Поглядели немцы на нас, захлопнули дверь и ушли. Не слышно стало вокруг ни выстрелов, ни людских голосов. А в нашей избе слышны только стоны. Сутки лежим, нет ни немцев, ни русских. Вторые сутки лежим, третьи, четвертые. Умирать раненые начали. Нога моя и голова болят теперь так, терпения уже нет. Ящик стоял у стены. Отодрал три досточки, к ноге приложил, штанину разодрал и вокруг обмотал. Боль в ноге немного утихла.

Восьмые сутки миновали. Мы из себя вышли, надежду на спасение потеряли. Немцы отступили, пройдут стороной наши, и мы перемрем все на этой соломе. Днем тепло, в окна припекает, от ран и от трупов уже завоняло.

В окно ствол от автомата высунулся, шумим, мол, мы раненые. Голова русского солдата показалась. Наш разведчик в маскхалате в окне появился. В избу зашел, расспросил, из съестного чего было, разделил по крохам. Попросили, чтобы он на стене чем-то о нас нацарапал. Ушел, лежим, еще двое суток, стонем в ожидании медицинской помощи.

Какое-то воинское подразделение селом проходило, шумим им, у кого силы еще остались. Услышали. Офицер по рации полевой медсанбат вызвал, они два стола сдвинули, раны обрабатывать начали. Меня за сообразительность с досками похвалили. Шины, говорят, ты своевременно на ногу себе поставил. Она мне ногу спасла, а им санобработку облегчила. А не перевяжи я ее, она бы могла в вывернутой застыть и отмереть.

Обработали они нас, на машины погрузили, в городок Иваново-Франковский отправили. Оттуда обработанных и перебинтованных на «кукурузнике» по одному, по два человека в город Киев отправляли.

И вот там-то я испытал муки восстановления ноги. Они меня там, прежде чем гипс на ногу накладывать, к обыкновенной кровати привязывают, к ноге протягивают веревку. Один врач лебедку крутит, другой ногу смотрит, кости совмещает. И делалась эта мучительная процедура «вживую», даже без стакана водки,, без других обезболивающих.

Терпел, а куда деваться-то? Сказали: «Хочешь с ногой остаться – терпи. Зубы стиснул и терпел.

Одним словом, в Закарпатье немцы инвалидом меня сделали, но живым. Не дошел я 10 километров до границы с Венгрией. Ногу мне пулей крупного калибра перебило, которая там и застряла между нервных связок. Хирург мне сказал в госпитале Киевском: «Придет время, наука медицины разовьется — другие хирурги пулю твою извлекут из ноги».

И, правда, извлекут её врачи Нефтегорской больницы у Николая Ивановича только в 1985 году. Ее присутствие в ноге Коротких со временем станет невыносимой. И была у него черепно-мозговая травма, которая всю жизнь донимала. Это в следствии его удара головой о горный камень при падении. Врачи потом утверждали, что его сознание в Карпатах отключилось в большей степени от этого.

Головные боли его так всю жизнь и преследовали. Вот и сейчас спустя 64 года о том бое в Карпатах, о последствиях мы с ним и беседуем. Помещение прекрасное, светлое, бесшумное, где снимают нас на кинокамер. Повода для волнения нет, а Николай Иванович то и дело сжимает руками свою голову, морщится от боли, на время замолкает. А Мария Владимировна, его жена сидит рядом участливо спрашивает мужа: «Чего Коля — опять плохо?»

— Ничего, минуточку, и все пройдет. Жена успокаивалась, а мой собеседник, Николай Иванович продолжал рассказ. – Вот так, Иван Яковлевич, последние годы я и живу с немецкой отметиной. А до того, как им извлечь пулю из ноги — она меня еще больше донимала, реже, но донимала и голова. А теперь вот от головных болей я постоянно страдаю. Но теперь-то уж ладно – годы.

Осенью 1945-го из госпиталя меня выписали с костылями. Без них я ходить не мог. Деньги на дорогу выдавали, клюшки на них приобрел, домой на них прибыл. Иду со стороны Крутенького, весь посёлок Березовый встречать меня вышел. Мне всего-то было двадцать лет, а я уже инвалид.

Но дом есть дом, в нем стены помогают. Примочками и настоями трав мать меня лечила. Зиму о работе и не помышлял, в уборку 1946 года бригадир тракторной бригады Зуев Михаил Васильевич мне говорит: «Николай, трактор «Нати» новый в отряд приходит, может на нем порулишь? Руки у тебя здоровые. А к рычагам одной ногой приспособишься».

А трактор с кабиной – мечта-а. Попробовал, не сразу, но с управлением стало получаться. Клюшки лежат рядом. Три года на нем без ремонта работал. Но ухаживал за техникой я, как за молодой женой.

Кстати, о женитьбе с матерью я заговорил в 1948 году. До этого с клюшками ходил на посиделки, невесту для жизни присматривал. С Марией Владимировной год дружил, регулярно по вечерам с ней встречаюсь. Ничего вроде бы девчонка она — скромная, работящая. Не побоялась, за инвалида войны замуж выходить решилась.

7 и 8 марта играли свадьбу. И вот уже вместе 57-й год доживаем. Жизнь протекает дружно, в любви и в полном согласии. Она молодец, всю жизнь в колхозе работала, по дому всеми делами управляла, детей нарожала. А я сначала на тракторах работал, освоил технику, показал опыт и знания, в помощники бригадира подался, потом в бригадиры.

А нога побаливает, лёгкого труда требует. На осеменатора колхоз учиться направил, тяжеловато давалась учеба с тремя классами. Но учителя удивлялись моему стремлению из технического человека податься в зоотехники. Ничего, выучился, десятка два со скотом работал. Перед пенсией ушел в сторожа, когда боли в ноге и в голове объявились.

А теперь я свои родительские обязанности до конца выполнил, вырастили и хорошо воспитывали мы с Марией Владимировной пятерых детей. Две дочери и троих сыновей. И как дедушка я с моей бабушкой по максимуму состоявшиеся. Внуками богатые, их имеем десять и правнуков четверых.

Поэтому, я часто думаю, что не зря меня тот немец в Карпатах пристреливать не стал. Это ему наверно бог доброе слово на ухо шепнул «Не стреляй в этого солдата. Он на земле нужен для продления рода человеческого». И правда, я хотя и инвалид, но божье предназначение оправдал.

Говоря эти слова Николай Иванович посмотрел серьезно на жену Марию

— Правильно я рассуждаю, Мария? Ведь не зря мы с тобой жили все эти годы?

— Не зря Коля, не зря! – ответила она, улыбаясь. А Коротких весело рассмеялся.

Весёлым человеком был Николай Иванович, жизнерадостным, пел хорошо на праздниках Победы в паре с фронтовиком, с земляком своим Останковым Дмитрием Павловичем (верхнее фото). А в их школе, потом в Верхне-Съезженской, в Зуевской ученики и учителя его считали самым желанным гостем и самым интересным рассказчиком. Ушел из жизни Коротких за 2 года до юбилея «65 лет священной Победы». Вечная память хорошему человеку.